Вот она и ждала. Была суббота. Дядя Гэвин дважды входил в кабинет (мы все еще так называли эту комнату, хотя и не в мамином присутствии, потому что так ее звал дедушка, но в конце концов и мама перестала называть ее библиотекой), где мама сидела и что-то записывала, может быть, белье для прачечной; два раза он входил и выходил, но она не обращала внимания. Потом он сказал: — Я думал, может быть… — Они так всегда разговаривали. То есть они так разговаривали, наверно, потому, что они были близнецы. То есть я так решил, потому что никогда не видел других близнецов и сравнивать не мог. Она даже писать не перестала.
— Конечно, — сказала она. — Может быть, завтра? — Тут он мог бы уйти, потому что оба, очевидно, поняли, о чем речь. Но он сказал:
— Спасибо. — Потом обратился ко мне: — Кажется, тебя на улице ждет Алек Сэндер?
— Глупости! — сказала мама. — То, что он узнает от тебя про шестнадцатилетних девочек, наверно, во сто раз невиннее, чем то, что он в один прекрасный день узнает от самих шестнадцатилетних девочек. Значит, позвонить ее матери и попросить, чтобы она разрешила ей прийти к нам завтра обедать, или ты сам позвонишь?
— Спасибо! — сказал дядя Гэвин. — Хочешь, чтобы я тебе рассказал про все про это?
— А ты хочешь? — сказала мама.
— Да, может быть, так будет лучше, — сказал дядя Гэвин.
— А нужно ли это? — сказала мама. На этот раз дядя Гэвин промолчал. Потом мама сказала: — Ну, что ж. Мы тебя слушаем. — И опять дядя Гэвин промолчал. Но тут он снова стал прежним дядей Гэвином. Понимаете, до этой минуты он разговаривал так, как иногда разговаривал я сам. Но сейчас он стоял, смотрел на мамин затылок, опустив лохматую седую голову, вечно нестриженную, и прокуренный черенок тростниковой трубки торчал у него из нагрудного кармана, а глаза, лицо такие, что никогда наверняка не угадаешь, что он сейчас скажет, а когда скажет, то всегда понимаешь, что это верно, только сказано немножко чудно, как никто другой не скажет.
— Н-да, — сказал он. — Если уж такой человек, как ты, при твоей полной неспособности верить сплетням и грязным пересудам, тоже что-то придумывает и сочиняет, так могу себе представить, что измышляет весь Джефферсон, все специалисты по этой части. Клянусь Цицероном, я просто молодею: вот пойду в город и куплю себе красный галстук. — Он посмотрел на мамин затылок. — Спасибо тебе, Мэгги, — сказал он. — Тут все наши усилия нужны, вся наша добрая воля. Спасти Джефферсон от Сноупсов — это потребность, необходимость, долг. Но спасти Сноупса от Сноупсов это честь, привилегия, заслуга.
— Особенно если это шестнадцатилетний Сноупс женского пола, — сказала мама.
— Да, — сказал дядя Гэвин. — А ты возражаешь?
— Разве я возражала? — сказала мама.
— Да, ты пыталась возражать! — Он быстро подошел, положил ей руку на голову, продолжая говорить. — И благослови тебя бог за это. Ты всегда пыталась возражать против этой проклятой женской черты — против инстинкта супружеской, чопорной респектабельности, которая служит опорой всей культуры, еще не упадочной, ведь культура не приходит в упадок, только пока она еще рождает таких неисправимых, непоколебимых, как ты, — тех, кто имеет смелость нападать, и противостоять, и возражать, — и на секунду нам показалось, что сейчас он наклонится и поцелует ее: по-моему, мы все трое так подумали. Но он не поцеловал ее, вернее мама успела сказать:
— Перестань! Оставь меня в покое. Решай наконец: хочешь, чтобы я позвонила ей, или ты сам?
— Я сам, — сказал он. Он посмотрел на меня. — Два красных галстука: второй для тебя. Жаль, что тебе не шестнадцать лет. Ей нужен кавалер, вот что.
— Ну, если бы в шестнадцать лет непременно надо было бы стать ее кавалером, так слава богу, что мне нет шестнадцати, — сказал я. — Кавалер у нее уже есть. Матт Ливитт. Он получил Золотые перчатки не то в Огайо, не то еще где-то, в прошлом году. И вид у него такой, что он и сейчас может пустить их в ход. Нет уж, большое спасибо! — сказал я.
— О чем ты? — сказала мама.
— Пустяки! — сказал дядя Гэвин.
— Наверно, ты никогда не видел, как он боксирует, — сказал я, — иначе ты не говорил бы про него «пустяки». Я-то его видел. С Причером Бердсонгом.
— Который же из твоих друзей-спортсменов Причер Бердсонг? — спросила мама.