— Женитесь на ней, Гэвин, — сказала она.
И я замолчал, а она сидела за столом, и сигарета дотлевала в пепельнице, и над ней — онемелый тонкий безветренный дымок, она и не затянулась ни разу: зажгла и отложила, и ее руки все так же тихо лежали на сумочке, а лицо обращено ко мне, смотрит на меня из полутьмы над светлым кругом лампы — крупный, широкий, простой, как всегда без помады, прекрасный рот, глаза, не в жесткой затуманенной синеве осени, а в синеве весенних цветов, в неотделимом сочетании глициний, васильков, подснежников, колокольчиков, незабудок, и в них все… — вся погибшая девичья пора, все счастье юношей, и поздно тосковать, поздно тосковать, поздно, поздно.
— Хорошо, давайте так. Если, после вашего отъезда, я увижу, что обстановка создалась такая, когда необходимо что-то сделать, а помочь может только брак со мной, и если она захочет выйти за меня, но именно захочет, а не просто уступит, сдастся…
— Тогда поклянитесь, — сказала она.
— Обещаю. Я уже обещал и еще раз обещаю.
— Нет, — сказала она, — клянитесь.
— Клянусь, — сказал я.
— Даже если она не захочет. Даже тогда. Даже если она не… даже если вы не сможете на ней жениться.
— Зачем же я ей тогда понадоблюсь? — сказал я. — Ведь Флем, — если только ваш отец не решит раз навсегда избавиться от всей этой чертовой путаницы и не выгонит и его из Джефферсона, — Флем получит свой банк и ему уже не надо будет менять, продавать, сбывать ее кому-то; может быть, он даже предпочтет отправить ее учиться в Новую Англию, а то и еще дальше, если ему удастся.
— Клянитесь, — сказала она.
— Хорошо, — сказал я. — В любое время. Везде. Что бы ни случилось.
— Клянитесь, — сказала она.
— Клянусь, — сказал я.
— Теперь я пойду, — сказала она и встала, взяла тлеющую сигарету, тщательно затушила ее о пепельницу, и я тоже встал.
— Конечно, — сказал я, — вам еще нужно укладываться, даже при бегстве вещи нужны, правда? Я вас отвезу домой.
— Не надо, — сказала она.
— Даме, одной, возвращаться в такое… да, сейчас уже за полночь. Что скажет Отис Харкер? Понимаете, и мне надо быть настоящим мужчиной, иначе как я буду смотреть в глаза Отису Харкеру, — ведь для него вы еще будете настоящей леди, вплоть до отъезда, до отхода завтрашнего поезда; кажется, вы сказали — в Техас, так? — Но на этот раз Отиса не было видно, хотя с помощью карандаша, бумаги и часов я мог бы высчитать, где он примерно сейчас торчит. Конечно, я мог бы и ошибиться, но Отиса нигде видно не было и нас тоже, и через исполосованную тенями площадь, рассекая плоскими, быстрыми клинками света витрины лавок, мы проедали туда, в настоящую весеннюю темень, где скудные уличные фонари казались меньше звезд. Мы могли бы поговорить, если бы было о чем, а может, и было бы о чем, если бы мы заговорили. Потом — низкие ворота перед короткой дорожкой к маленькому темному дому, еще, конечно, не сданному внаем, еще, конечно, не опустевшему, еще осталось немного времени для соблюдения приличий, и я думал, недоумевал: «Продаст ли ему Манфред и дом вместе с банком, а может, просто бросит ему все — если только старый Билл Уорнер даст Флему забрать хоть что-нибудь», — и я остановил машину.
— Не выходите, — сказала она, вышла, захлопнула дверцу и сказала, чуть наклонясь и заглядывая мне в лицо: — Поклянитесь еще раз.
— Клянусь, — сказал я.
— Спасибо, — сказала она. — Спокойной ночи, — и повернулась, и я смотрел, как она входит в ворота, идет, все уменьшаясь, по дорожке, в тень, или, вернее, сквозь тень маленькой террасы, уже теряя очертания. И я услышал стук двери, и стало так, словно ее никогда и не было. Нет, это неверно: не словно