Так что когда случилась эта история с собакой, даже сам мистер Хэб Хэмптон побоялся к ним подойти. А история была вот какая. У нас в Джефферсоне тогда мостили улицы, и в город приехало много новых инженеров, подрядчиков и всяких других людей с семьями, вроде семьи Ридделлов, чей мальчик устроил нам каникулы два года назад. У одного из них детей не было, а был кадиллак, а у жены его была собака, которая, как они говорили, стоила пятьсот долларов, — до сих пор о собаке дороже пятидесяти долларов, если не считать хорошо натасканного пойнтера или сеттера (да еще одной собаки по кличке Лев[33], помесь с эрдельтерьером, которая была когда-то у майора де Спейна, отца мистера де Спейна, и о которой до сих пор говорили охотники в Северном Миссисипи), — в Джефферсоне и не слыхали и, уж конечно, не видели; китайская болонка с золотой пластинкой на ошейнике, которая, вероятно, даже не знала, что она, собака, ездила в кадиллаке и скалила зубы через окошко не только на других собак, но и на людей, да еще специальное мясо ела, которое мясник мистера Уолла Сноупса специально заказывал в Канзас-Сити, потому что людям было слишком дорого его покупать и есть.
И вдруг эта собака пропала. Никто не знал, как это случилось, потому что когда она не скалила зубы через окошко кадиллака, то скалила зубы через окошко дома, где она… где ее хозяева жили. Но как бы то ни было, она пропала, и, думается мне, ни одна женщина на свете так не убивалась, как миссис Уидрингтон, она дала объявления во все газеты Мемфиса, и Северного Миссисипи, и Западного Тенесси, и Восточного Арканзаса, обещая крупное вознаграждение тому, кто найдет собаку, и ни мистер Хэмптон, ни мистер Коннорс не могли спать по ночам, — миссис Уидрингтон непрестанно звонила им по телефону, а агент страховой компании (жизнь собаки, конечно, была застрахована, и, может, застрахованных людей в Джефферсоне было больше, чем собак, но в таком случае незастрахованных тоже было больше, чем собак) вместе с миссис Уидрингтон днем и ночью бегал по двору и кричал, как нам с Алеком Сэндером казалось: «Дзы! Дзы! Дзы!» — но потом дядя Гэвин объяснил нам, что ее звали Лао-цзы[34] в честь китайского поэта. Но вот однажды четверо индейцев-Сноупсов вышли из кондитерской Кристиана, и кто-то, проходя по улице, указал на них пальцем и крикнул: «Глядите!»
Это был ошейник с золотой пластинкой. Он был на шее у младшего, поверх ночной рубашки. Мистер Коннорс сразу же приехал и сразу же послал за мистером Хэмптоном. И тут-то мистер Хэмптон побоялся подойти к ним поближе, и мы, наверно, все подумали про то же, про что и он: какая каша получится на тротуаре, если его толстое брюхо напорется на этот нож, он и ахнуть не успеет. А четверо Сноупсов-индейцев или индейцев-Сноупсов, не знаю, как правильней, стояли в ряд, глядя на него, и вид у них был не страшный, совсем не страшный; конечно, нельзя сказать, что вид у них был невинный, а тем более приветливый, но не страшный — ведь в четырех закрытых карманных ножах тоже вроде бы ничего опасного нет. Наконец мистер Хэмптон сказал:
— Ну, ладно, они тут мороженое едят да на эту фабрику лазают по ночам, а в остальное время где они бывают?
— У них есть что-то вроде стойбища или резервации, называйте как хотите, в пещере, которую они выкопали в большом овраге за школой, — сказал мистер Коннорс.
— Вы туда заглядывали? — спросил мистер Хэмптон.
— Конечно, — сказал мистер Коннорс. — Там ничего нет, только какой-то мусор и кости, да еще всякий хлам, которым они играют.
— Кости? — спросил мистер Хэмптон. — Какие кости?
— Обыкновенные, — сказал мистер Коннорс. — Куриные кости да еще ребрышки, наверное, всякие объедки.
И тогда мистер Хэмптон пошел и сел в свою машину, а мистер Коннорс — в свою, на которой была красная фара и сирена, и другие тоже туда набились, кому места хватило, и обе машины поехали к школе, а мы, все остальные, пошли пешком, потому что тоже хотели видеть, как мистер Хэмптон со своим брюхом попытается залезть в этот овраг, и если залезет, то как он будет оттуда вылезать. И он туда залез — мистер Коннорс показал ему пещеру, но предоставил ему лезть первым, поскольку он шериф, туда, где у очага лежала кучка костей, и он раскидал их носком ботинка, а потом отгреб некоторые в сторону. Он ведь был охотником, зверобоем, и совсем неплохим, до того, как брюхо у него так отросло, что он уже не мог продираться через чащу.
— Вот ваша собака, — сказал он.
И я помню — с тех пор прошло пять лет, — как мы все сидели за столом, и на улице мелькнул автомобиль Матта Ливитта, и папа сказал дяде Гэвину: «Чем это вдруг запахло?» Конечно, та история с медью у мистера Сноупса на электростанции была еще до того, как я родился; а в то утро в кабинете дяди Гэвина были миссис Уидрингтон и страховой агент, потому что собака была застрахована только от болезни, или несчастного случая, или стихийного бедствия, ниспосланного богом, и страховой агент заявил (мне кажется, он достаточно долго пробыл в Джефферсоне и успел поговорить с Рэтлифом; всякий, кто попадал в город хоть на полдня, я уж не говорю — на неделю, не мог этого избегнуть), что четверо индейцев, полусноупсов — полуджикарилл, к этим бедствиям не относятся, так что можно подать в суд и затеять тяжбу с самим Джефферсоном. О мистере Сноупсе и пропавшей меди я только слышал от дяди Гэвина, но я помню, как в тот день папа сказал, потому что это было при мне: «Чем это запахло?» А потом вошел мистер Сноупс, снял шляпу и сказал: «Доброе утро», — всем и в то же время никому; а потом говорит страховому агенту: «Сколько причитается за эту собаку?»
— Полная стоимость собаки этой породы, мистер Сноупс, пятьсот долларов, — сказал страховой агент, и мистер Сноупс (страховой агент встал и пододвинул ему к письменному столу свой стул) сел, вынул из кармана чековый бланк, вписал сумму, подтолкнул его через стол к дяде Гэвину, встал и сказал «до свидания» всем и в то же время никому, надел шляпу и вышел.
Только этим он не ограничился. Потому что на другой день индейцы Байрона Сноупса исчезли. Рэтлиф пришел к нам и рассказал об этом.
— Ну конечно, — сказал он, — Флем отправил их на Французову Балку. Ни одна ихняя бабка, я хочу сказать, ни одна из жен А.О., не пожелала их взять, но в конце концов Дю-уит Бинфорд — Дьюит Бинфорд тоже женился на одной девице из Сноупсов. Они жили возле лавки Уорнера, — взял их. С уговором, что все Сноупсы скинутся поровну и будут платить за них Дю-уиту с носа по доллару в неделю, конечно, ежели он выдержит неделю. Но, само собой, первые четыре доллара вперед, так сказать, авансом.
Так оно и вышло. Я хочу сказать, он как раз выдержал почти неделю. Рэтлиф опять пришел к нам; это было утром. — Ну, вчера в полдень нас на Французовой Балке уже не было, теперь, пожалуй, от нас и весь округ очистился. Мы теперь на вокзале, бирки привешены, багаж оплачен, ждем двадцать третьего, рейсом на юг, или еще какого-нибудь, лишь бы он проходил где-нибудь неподалеку от Эль-Пасо, Техас. — И об этом он тоже рассказал: такое сочетание, можно сказать, представляет научный интерес и — как это называется? — и дядя Гэвин подсказал ему: «антропологический», — антропологический опыт; эти четверо вымирающих краснокожих американцев чуть было не прихватили с собой одного белого, если б мамаша Дориса Сноупса и соседи не подоспели вовремя.
И он рассказал нам: когда Дьюит Бинфорд взял их к себе, он увидел, что они и не думают ложиться в кровать, стащили одеяло на пол и ложатся на него все в ряд, а на другое утро он и его жена увидели, что они и саму кровать разобрали на части и прислонили к стенке в углу, чтоб не мешала; и все это так тихо, что никакого шума не слышно. Он, Дьюит, сказал, что первым делом, прежде чем он начал беспокоиться о младшем, ему вот что пришло в голову: их ведь совсем не слышно; никто даже не знал, в доме они или нет, когда они приходили или уходили; так что они могли быть и у него в спальне ночью, в темноте, и глядеть на него.
— И он решил проверить это, — сказал Рэтлиф. — Он пошел к Таллам, взял у Вернона фонарь, дождался полуночи, и тихонько — он говорил, что никогда в жизни не двигался тише, — прокрался через прихожую к двери их комнаты, стараясь даже не дышать; а в двери он заранее проделал дырки с таким расчетом, чтобы, когда он ощупью вставит фонарь, свет упал бы как раз туда, где на соломенном тюфяке лежат две головы, те, что посередине, а теперь затаил дыхание, прислушиваясь, пока не убедился, что все тихо, и тогда включил свет. И все четыре лица были там, и восемь черных глаз, широко раскрытые, глядели прямо на него.
— И Дю-уит сказал, что он был рад бы отступиться. Но теперь он совсем с ума сошел бы от беспокойства из-за этого меньшого. И он не знал, что делать, потому что его предупредили об этом ноже, хотя сам он никогда его не видел. И тут он вспомнил про эти таблетки, про пузырек с таблетками опиума, от которых человек с ног валится, — доктор Пибоди дал их миссис Дю-уит, когда взорвалась инкубаторная лампа и спалила ей спереди почти все волосы, и он взял восемь таблеток, купил в лавке четыре бутылки газировки, положил по две таблетки в каждую бутылку, снова закрыл их и спрятал там, где, как ему казалось, они прежде всего станут искать. А когда стемнело, четыре бутылки исчезли, и он снова подождал, чтоб это средство подействовало, а потом взял фонарь Вернона, прошел через прихожую, встал на четвереньки и пополз к тюфяку — он теперь по опыту знал, в каком месте на тюфяке этот меньшой спал или, по крайней мере, лежал, — тихонько протянул одну руку и нащупал подол этой ночной рубашки, а в другой держал наготове фонарь.
И когда он это рассказывал, то прямо плакал, не столько от страха, сколько потому, что сам себе поверить не мог.