— Полицейский участок на Бейю-стрит, — сказал репортер водителю. — И пошустрее бы.
— Можно было бы и пешком, — сказал Шуман.
— С какой стати? У меня пятьдесят долларов, — сказал репортер.
Им надо было пересечь центр города; они ехали длинной узкой улицей, стремительно минуя квартал за кварталом и замедляясь только на перекрестках, где с правой стороны шум Гранльё-стрит, сдерживаемый берегами каньонов, взбухал и опадал краткими, повторяющимися, неразборчивыми бушеваниями, как будто машина двигалась вдоль периферии громадного, призрачного, лишенного обода колеса со светозвуковыми спицами.
— Да, — сказал репортер. — Похоже, Джиггса упрятали в единственный тихий уголок Нью-Валуа, где только и можно проспаться человеку. Наверно, он уж трезвый теперь.
Он и правда был трезвый; полицейский привел его к столу, где ждали репортер и Шуман. Глаз у Джиггса был закрыт, губа распухла, но кровь смыли всюду, кроме рубашки, где она запеклась.
— Доволен? — спросил Шуман.
— Ага, — сказал Джиггс. — Сигарету бы мне, очень прошу.
Репортер дал ему сигарету и держал спичку, пока Джиггс пытался свести ходивший ходуном кончик сигареты с язычком огня; наконец репортер схватил Джиггсову руку и, прекратив дрожь, совместил табак с пламенем.
— Мы купим сырой бифштекс и положим тебе на глаз, — сказал репортер.
— Лучше бы жареный и внутрь, — сказал полицейский за столом.
— Кстати, как насчет? — спросил репортер. — Есть хочешь?
Джиггс держал сигарету обеими трясущимися руками.
— Ладно, — сказал Джиггс.
— Что ладно? — спросил репортер. — Лучше тебе будет, если ты поешь?
— Ладно, — сказал Джиггс. — Ну что, едем или мне обратно в камеру?
— Едем, едем, — сказал репортер. Он обратился к Шуману: — Отведи его в машину; я сейчас. — Он повернулся к столу. — Как, значит, он проходит? За пьянство или за бродяжничество?
— Ты его забираешь или газета?
— Я.
— Напишем тогда — бродяжничество, — сказал полицейский за столом. Репортер вынул деньги Хагуда и положил на стол десять долларов.