— Да, конечно, — отозвался репортер таким же негромким голосом. — Завтра изготовлю новый. Там буду я один…
— Да подите вы… Что они сейчас собираются делать?
— Не знаю, — сказал репортер. Затем вдруг он заговорил, как с фотографом, безмятежно-задумчиво-невразумительно: — Дело в том, что она не поняла. Велела мне провалиться. В смысле — совсем. Сейчас я вам об…
Он осекся, тихо подумав: «Стоп, хватит. Не надо этого затевать. А то в другой раз начать начну, а кончить не смогу». Он сказал:
— Они не могут, конечно, знать наверняка, пока землечерпалка не… Я здесь останусь, понаблюдаю.
— Может, вам стоило бы отвезти ее домой. Но лучше сперва сходите глотните чего-нибудь. У вас у самого вид не ахти.
— Наверно, — сказал репортер. — Только вот я вчера завязал. Я тут попал по пьяни в историю и решил, что с меня хватит.
— Вот оно что, — сказал Орд. — Ладно, я еду домой. Все-таки постарайтесь ее найти прямо сейчас. Заберите ее отсюда. Просто посадите ее в машину и дуйте домой. Если он и правда там, где говорят, без водолаза его не вытащить.
Он пошел к своему «родстеру»; репортер тоже двинулся было, направляясь обратно, ко входу в здание, но потом опомнился, остановился; он не мог этого вынести — огней, лиц, пусть даже огни и человеческие выдохи сулили тепло, — и ему думалось: «Господи, войду — утону». Можно было обойти противоположный ангар, миновать предангарную площадку и так добраться до слипа для гидропланов. Но двинулся он не туда, а к первому ангару, к тому, где он, казалось ему, расточил столько усилий, столько непонятного и непредсказуемого исступления, что хватило бы родиться здесь и вырасти, прочь от огней, звуков и лиц, идя в одиночестве, где отчаяние и раскаяние могли вволю дуть, прокатываться поверх здания, через площадь и дальше, в тонко-жесткий пальмовый лиственный шип, так что ему можно было дышать хотя бы ими и благодаря этому существовать, длиться. Словно бы некое шестое чувство, некий исходящий из глубочайшей рассеянности промысел провел его сквозь слепую дверь и инструментальную в ангар, где в жестком свете потолочных ламп припавшие к полу неподвижные аэропланы, положа друг на друга чудовищные тени, вкушали яростный и лишенный глубины покой, туда, где на выступе тележки для транспортировки деталей сидел Джиггс, выбросив вперед ноги в негибких, безукоризненно начищенных и неистово высвеченных лампами сапогах, мучительно жуя сандвич одной стороной лица и держа наклоненную голову параллельно земле, как собаки во время еды; он вскинул на репортера болезненно-красный неподбитый глаз.
— Ну, и зачем я тебе понадобился? — спросил Джиггс. Репортер моргал на него сверху вниз с тихой и близорукой настоятельностью.
— Дело в том, что она не поняла, — сказал он. — Велела мне провалиться. Оставить ее в покое. И поэтому я не могу…
— Ага, — сказал Джиггс. Он подтянул под себя обутые в сапоги ноги и встал было, но передумал и секунду оставался в этом положении: голова опущена, в руке сандвич, взгляд репортер не успел понять, куда устремлен, потому что зрячий глаз тут же уставился на него опять. — Будь другом, пошарь там, в углу, в этой куче, достань мой мешок оттуда, — попросил он.
Репортер отыскал парусиновый мешок, тщательно спрятанный в нагромождении пустых жестянок из-под масла, пустых ящиков и тому подобного; когда он вернулся с ним, Джиггс уже протянул одну ногу.
— Не пособишь? — Репортер взялся за сапог. — Тащи помаленьку.
— Ноги стер, что ли? — спросил репортер.
— Нет. Тащи помаленьку.
Сапоги снялись легче, чем двое суток назад; репортер смотрел, как Джиггс достает из мешка рубашку уже даже не грязную, а грязнющую, аккуратно, с задумчиво-сосредоточенно-отрешенным видом вытирает ею сапоги — носки, подошвы и прочее, — затем заворачивает их в рубашку, убирает в мешок и, вновь обутый в теннисные туфли и самодельные краги, прячет мешок все в том же углу; репортер следовал за ним в угол и обратно как будто теперь настал его черед уподобиться собаке.
— Дело в том, — сказал он (он говорил еще, когда ему показалось, что слова произносит не он, а нечто внутри него, предъявляющее права на его язык), — дело в том, что я тут всем подряд пытаюсь внушить — мол, не поняла она. Да поняла, поняла прекрасно, чего там. Он в озере лежит, и понятнее ничего быть не может. Как по-твоему?
Ворота ангара были уже заперты, так что идти им пришлось через инструментальную — тем же путем, каким репортер попал сюда. Когда они вышли, маячный луч промахнул у них над головами, в очередной раз создавая иллюзию мощномедленного ускорения.
— Значит, сегодня они предоставили вам ночлег, — сказал репортер.