Победители в борьбе за власть при дворе Фрейда осуществляли строгий контроль, хотя между ними имели место соперничество и ревность. Наиболее резкое проявление этой внутренней борьбы в группе описано Эрнестом Джонсом в его «придворной биографии», в которой он заклеймил двоих соперников своего покойного шефа, Ференци и Ранка, как обезумевших ко времени их отступничества.
Наиболее ортодоксальные психоаналитики признали контроль бюрократии, подчинились ее правилам и выказали лояльность, по крайней мере на словах. Тем не менее были некоторые психоаналитики, которые оставались в организации и делали важные и оригинальные вклады в психоаналитическую теорию и практику, такие как С. Радо, Ф. Александер, Фрида Фромм-Рейхман, супруги Балинт, Р. Шпитц, Э. Эриксон и многие-многие другие. Преобладающее большинство аналитиков в организации были склонны видеть только то, что ожидали (и чего ожидали от них) найти. Одним из самых поразительных примеров этого служит то, что почти вся ортодоксальная психоаналитическая литература игнорировала тот очевидный факт, что младенец глубоко привязан к матери задолго до развития эдипова комплекса и что эти первичные узы – общие и для мальчиков, и для девочек. Некоторые из обладавших воображением и смелых психоаналитиков, как, например, Ференци, видели это и упоминали такие узы, но когда они писали о теории, они повторяли формулировки Фрейда и не использовали собственные клинические наблюдения[7]. Другим примером парализующего влияния бюрократического контроля служит единодушие, с которым почти все психоаналитики-ортодоксы приняли теорию, согласно которой женщины – это кастрированные мужчины, несмотря на очевидные клинические данные и на биологические и антропологические свидетельства противного. То же верно и для дискуссии по поводу агрессии. Пока Фрейд обращал мало внимания на человеческую агрессивность, писатели из психоаналитического движения также игнорировали ее, однако после открытия Фрейдом инстинкта смерти разрушительность сделалась центральной темой. Хотя многие отказывали в признании инстинкту смерти (потому что, на мой взгляд, были слишком связаны механистической теорией инстинктов, чтобы оценить глубину новой теории), но даже они пытались приспособиться, противопоставляя «инстинкт разрушительности» половому инстинкту, тем самым отказываясь от старой дихотомии между половым инстинктом и инстинктом самосохранения, в то же время сохраняя прежнюю концепцию инстинкта.
Наиболее показательный пример того, до какой степени строгое следование правилам организации искажало даже элементарный человеческий отклик, являет следующее письмо М. Балинта редактору Международного журнала психоанализа (International Journal of Psycho-Analysis):
«Сэр, публикация третьего тома биографии великого Фрейда доктора Джонса поставила меня, как литературного душеприказчика Ференци, в неловкое положение.
В этом томе д-р Джонс высказывает довольно резкие взгляды на психическое состояние Ференци, особенно в последние годы его жизни, ставя ему диагноз медленно развивающейся паранойи, сопровождающейся под конец бредом и одержимостью мыслью об убийстве. Используя этот диагноз как основу, он интерпретирует в этом смысле научные публикации Ференци и его участие в психоаналитическом движении.
Несомненно, последний период жизни Ференци, началом которого можно считать публикацию книги «Genitaltheorie» (Таласса) и совместной с Ранком работы «Entwicklungsziele» (Цели развития), был весьма противоречивым. Именно в эти годы Ференци выдвинул ряд новых идей, которые в то время были сочтены фантастическими, революционными, преувеличенными, необоснованными и т. д.
Более того, в нескольких случаях сам Ференци должен был отозвать или изменить только что высказанные идеи; было также широко известно, что Фрейд занял довольно критическую позицию в отношении многих – хотя далеко не всех – идей Ференци.
Все это создало крайне неблагоприятную атмосферу, сделавшую весьма затруднительной какую-либо объективную переоценку того, что в идеях Ференци было полезным и сохраняющим свою ценность.
Если бы теперь взгляды д-ра Джонса не остались бы оспорены мной, предоставившим всю переписку Фрейда и Ференци для биографии, могло бы возникнуть впечатление, будто я, литертурный душеприказчик Ференци, один из его учеников и близкий друг, согласен с ними. Это определенно создало бы у психоаналитической общественности ощущение, будто работы Ференци последних лет – когда, согласно д-ру Джонсу, его психическое здоровье пришло в упадок – не заслуживают внимания. На мой взгляд, имеет место как раз обратное. В поздних работах Ференци не только содержится предвидение развития психоаналитической техники и теории на 15–25 лет вперед, но и представлены идеи, которые могут пролить свет на проблемы настоящего или даже будущего.
Только по этой причине я хотел бы заявить, что я часто виделся с Ференци – один или два раза в неделю – во время его последней болезни, злокачественной анемии, которая привела к быстро прогрессирующей дегенерации связок. У него вскоре возникло расстройство координации движений, последние несколько недель он был прикован к постели, а несколько дней в конце его приходилось кормить; непосредственной причиной смерти стал паралич дыхательного центра. Несмотря на усиливающуюся физическую слабость, его разум оставался ясным; он несколько раз подробно обсуждал со мной свои разногласия с Фрейдом, строил планы того, как переработать и расширить свой доклад для последнего Конгресса, если когда-нибудь еще сможет держать в руке перо. Я виделся с ним в последнее воскресенье его жизни, и даже тогда он, хотя и был очень слаб, сохранял совершенно ясный рассудок.
Несомненно, как и у каждого из нас, у Ференци были некоторые невротические черты, среди них обидчивость и острое желание быть любимым и оцененным, верно описанные д-ром Джонсом. Кроме того, возможно, д-р Джонс при постановке диагноза имел доступ не только к тем источникам, на которые он ссылается. Тем не менее, на мой взгляд, основное разногласие между д-ром Джонсом и мной заключается не столько в фактах, сколько в их интерпретации, что по крайней мере отчасти следует отнести за счет определенных субъективных факторов. Имеют ли наши расхождения другие источники или нет, я хотел бы предложить, чтобы в настоящее время наше несогласие было зафиксировано, оставив следующим поколениям поиск истины.
Ответ д-ра Эрнеста Джонса:
«Я, безусловно, сочувствую довольно неловкому положению д-ра Балинта. Естественно, мне и в голову бы не пришло сомневаться в правдивости его воспоминаний или точности его наблюдений. Впрочем, он не указал, что они вполне сопоставимы с более серьезным диагнозом, поскольку для страдающих паранойей характерно обманывать друзей и родственников, проявляя в большинстве случаев полную ясность мышления.
Не ожидаю я и что д-р Балинт подвергнет сомнению мою собственную добросовестность. То, что я писал о последних днях Ференци, основывалось на достойном доверия свидетельстве очевидца.
Оценка ценности последних работ Ференци, как справедливо отмечает д-р Балинт, противоречива. Я всего лишь привел мнения, твердо высказывавшиеся Фрейдом, Эйтингоном и всеми, кто, как мне было известно в 1933 году, был подвержен влиянию определенных субъективных факторов.
Письмо Балинта едва ли нуждается в комментариях. Перед нами очень достойный и интеллигентный человек, ученик и близкий друг Ференци. Он чувствует обязанность представить факты, как он их видел, и опровергнуть утверждение Джонса о предполагаемой психической болезни своего учителя – «параноидной шизофрении». Он указывает на то, что Ференци, страдавший злокачественной анемией, до последнего дня сохранял ясный рассудок. Это однозначное утверждение, предполагающее, что заключение Джонса ложно. Однако как Балинт выражает свои поправки? Он начинает с заявления о том, что работы Ференци последнего периода были «весьма противоречивы», «революционны», «фантастичны», «преувеличены» и «безосновательны». Затем он подчеркивает, что поправляет утверждения Джонса
Если бы такое уклончивое и смиренное письмо было написано менее значительной личностью, чем Балинт, или в условиях диктаторской системы, чтобы избежать тяжких последствий или ради спасения свободы и жизни, все было бы понятно. Однако, учитывая, что письмо было написано известным психоаналитиком, живущим в Англии, оно только показывает степень давления, которое препятствовало даже самой мягкой критике одного из лидеров организации.
Может показаться, что ответственность за бесплодие ортодоксальной психоаналитической мысли следует приписать исключительно Фрейду. Однако это, несомненно, заключение необоснованное. В конце концов, тех аналитиков, которые подобным образом покорялись, никто к этому не принуждал, они были свободны думать так, как хотели. Самым худшим, что могло с ними случиться, было бы изгнание из организации; были ведь и те, кто совершил «отчаянный» шаг без всяких неприятных последствий, если не считать обвинений бюрократии в том, что они не психоаналитики. Так что же препятствовало такой решительности?
Одна причина очевидна. Фрейд создал систему, на которую нападали и которую высмеивали почти все «респектабельные» профессионалы и сторонники академической науки, поскольку в то время Фрейд бросал вызов многим табу и привычным идеям. Отдельный психоаналитик чувствовал себя неуверенно во враждебном окружении, поэтому естественно, что он искал источник силы в принадлежности к организации, благодаря чему чувствовал себя не одиноким, членом сражающейся секты и, безоговорочно подчиняясь организации, получал защиту, если был должным образом «посвящен». Было также естественно, что вместе с верой в организацию возникал и некоторый «культ личности».
Следует принять во внимание и еще один фактор. Психоанализ претендовал на знание ответа на загадку человеческого разума. Он и в самом деле давал некоторые «ответы» – если в этой области таковые существуют – на один из аспектов загадки; впрочем, учитывая необъятность проблемы, оставалось еще гораздо больше того, что еще только предстояло понять. Если отдельный психоаналитик осознавал фрагментарный характер своих знаний, как теоретических, так и терапевтических, он почувствовал бы себя еще более неуверенно в ситуации, когда даже то, что он знал, отвергалось и подвергалось насмешкам. Поэтому разве не было естественным с его стороны поддерживать иллюзию того, что Фрейд по сути открыл истину полностью и что благодаря магическому приобщению он, как член организации, разделял это обладание истиной? Конечно, он мог принимать факт фрагментарности и условного характера своих знаний, но это потребовало бы не только значительной независимости и мужества, но и способности к продуктивному мышлению. Это потребовало бы от каждого психоаналитика отношения скорее любознательного исследователя, чем профессионала, просто использующего свою теорию, чтобы добыть средства к существованию.
ebooksa