Видел ли Фрейд в моральном факторе фундаментальный элемент своей модели человека? На этот вопрос следует ответить отрицательно. Человек развивается исключительно под действием собственных интересов, что требует оптимального удовлетворения его либидозных импульсов при условии, что они не ставят под угрозу его самосохранение («принцип реальности»). Моральная проблема, под которой традиционно понимается конфликт между альтруизмом и эгоизмом, практически исчезает. Единственной движущей силой является эгоизм, и конфликт имеет место просто между двумя формами эгоизма, либидозного и материального. Едва ли нужно показывать, что Фрейд, следуя ведущим концепциям буржуазного мышления, считал человека по сути эгоистом. Тем не менее было бы неправильно утверждать, что Фрейд в своей модели природы человека попросту отрицал влияние сознания как эффективного фактора. Фрейд признает его силу, но «объясняет», лишая его при этом всей объективной ценности. Согласно его объяснению, сознание – это Супер-Эго, представляющее собой копию всех повелений и запретов отца (или отцовского Супер-Эго), с которым идентифицирует себя маленький мальчик, когда, мотивированный страхом кастрации, преодолевает свои эдиповы устремления. Такое объяснение относится к обоим элементам сознания: формальному – тому,
Нельзя говорить о фрейдовской антропологии, не обсудив два особых случая: вопроса о мужчине и женщине и вопроса о ребенке.
Для Фрейда только мужчина есть настоящее человеческое существо; женщина – искалеченный, кастрированный мужчина. Она страдает из-за такой судьбы и может быть счастлива, только если в полной мере преодолеет свой «комплекс кастрации» благодаря принятию ребенка или мужа. Однако в других аспектах она остается неполноценной, например, ей свойствен больший нарциссизм и ею меньше руководит сознание, чем мужчиной. Эта странная теория, согласно которой половина человеческой расы – всего лишь искалеченное издание другой, вытекала из викторианских идей, согласно которым желания женщины почти полностью направлены на вынашивание и воспитание детей и на служение мужчине. Фрейд ясно выразил это, когда писал: «Либидо – мужского рода». Вера в викторианскую идею, согласно которой женщина лишена собственной сексуальности, была выражением крайнего патриархального мнения о естественном превосходстве мужчины над женщиной[26]. Мужчина, согласно патриархальной идеологии, более рационален, реалистичен, ответственен, чем женщина, а потому ему природой предназначено быть вождем и руководителем. Насколько полно Фрейд разделял эту точку зрения, видно из его реакции на требование политического и социального равенства для женщин, высказанное Дж. С. Миллем, мыслителем, которого в других аспектах Фрейд высоко ценил. Здесь же Милль просто «безумен»; для Фрейда немыслимо даже представить, чтобы его любимая супруга могла бы конкурировать с ним на рынке, вместо того чтобы позволить себе быть под его покровительством.
Патриархальные предрассудки Фрейда имели два серьезных последствия для его теории. Одно заключалось в том, что он не видел природы эротической любви, поскольку она основана на полярности мужчины и женщины, которая возможна только в том случае, если мужчина и женщина равны, хотя и отличаются друг от друга. Таким образом, в центре всей системы Фрейда находится сексуальная, но не эротическая любовь. Даже в своей позднейшей теории он рассматривал Эрос (инстинкт жизни) только применительно к поведению живых организмов в целом, но не распространял его на отношения мужчины и женщины. Другим в равной мере серьезным последствием было то, что Фрейд бо
Здесь, как и везде, указание на связь теории с ее социальными детерминантами не доказывает, конечно, того, что теория неверна; однако тщательное изучение клинических данных теорию Фрейда не подтверждает. Я не могу обсуждать это в данном контексте; несколько психоаналитиков, особенно Карен Хорни в своей пионерской работе, представили клинические свидетельства, противоречащие в этой области гипотезе Фрейда[29]. В целом можно просто сказать, что теория Фрейда, будучи, как всегда, образной и увлекательной благодаря своей логике, содержит, по-видимому, минимум истины, возможно, потому, что Фрейд был так глубоко проникнут патриархальными предрассудками.
Совершенно иным являлось изображение Фрейдом ребенка. Как и женщина, на протяжении всей истории ребенок подвергался угнетению и эксплуатации со стороны отца. Ребенок был, как жена и раб, собственностью мужчины-отца, который «даровал» ему жизнь и который мог делать с ним что пожелает, деспотически и без ограничений. (Обычай приносить детей в жертву, когда-то так распространенный в мире, является одним из многих проявлений этого.)
Дети могли защищаться еще меньше, чем женщины и рабы. Женщины по-своему вели партизанскую войну против патриархата; рабы в той или иной форме многократно восставали. Однако истерики, отказы от еды, запоры, ночное недержание мочи – не то оружие, которым можно победить могущественную систему. Единственным результатом было то, что ребенок вырастал в уродливого, замкнутого, а часто и злобного человека, мстившего своим детям за то, что было сделано с ним самим.
Угнетение детей выражалось если не в жестокой физической форме, то в психической эксплуатации. Взрослый требовал от ребенка удовлетворения своего тщеславия и желания властвовать, приспособления к своему настроению и т. д. Особенно важным было то, что взрослый не воспринимал ребенка всерьез. Считалось, что ребенок не имеет собственной психической жизни; он воспринимался как чистый лист бумаги, на котором взрослый может и обязан писать некий текст (другой вариант «бремени белого человека»). Отсюда следует, что взрослый считал себя вправе лгать ребенку. Если человек лгал взрослым, он должен был каким-то образом принести извинения. Обман ребенка явно не требовал никаких оправданий, потому что, в конце концов, ребенок – это не полностью человек. Тот же принцип действовал в отношении взрослых, если они оказывались незнакомцами, врагами, больными, преступниками или представителями низших и эксплуатируемых рас или классов. В целом только обладающие силой вправе требовать правды – такой порядок был принят в большинстве обществ на протяжении истории, даже если это не была осознанная идеология.
Революция ребенка, как и революция женщины, началась в XIX веке. Люди начали понимать, что ребенок – это не чистый лист бумаги, а очень развитое, любопытное, наделенное воображением, чувствительное существо, нуждающееся в стимуляции. Одним из симптомов этой новой оценки ребенка в сфере образования стал метод Монтессори; другим, и гораздо более влиятельным, – теория Фрейда. Он выразил уверенность и подтвердил ее клинически, что неблагоприятные воздействия в детстве имеют очень тяжелые последствия для последующего развития. Он мог описать специфические сложные умственные и эмоциональные процессы, идущие в ребенке. Он особенно подчеркивал тот факт, ранее отрицавшийся, что ребенок – страстное создание, с чувственными влечениями и фантазиями, придающими его жизни драматическое качество.
Фрейд пошел дальше в своем новаторском взгляде на ребенка, когда еще в начале своей клинической работы предположил, что причина многих неврозов кроется в сексуальном соблазнении детей взрослыми – и особенно их родителями. С этого момента, можно сказать, он стал обвинителем родительской эксплуатации детей, их защитником во имя целостности и свободы. Однако, учитывая глубину его связи с патриархальной авторитарной системой, не приходится удивляться, что позднее он отказался от этой радикальной позиции. Он обнаружил, что во многих случаях имела место проекция инфантильных желаний его пациентов на их родителей, а в действительности никакого соблазнения не было. Обобщив эти случаи, Фрейд пришел к выводу, что, в согласии с его теорией либидо, ребенок – юный криминал и извращенец, который только в ходе эволюции либидо взрослеет и становится «нормальным» человеком. Так Фрейд пришел к представлению о «греховном ребенке», которое, как отмечают некоторые комментаторы, в основных чертах напоминает августинианский взгляд на ребенка[30].
После этой перемены лозунгом стало, так сказать, утверждение «Виноват ребенок»: его влечения приводили к конфликтам, а конфликты, если не были успешно разрешены, – к неврозам. Не могу не заподозрить, что мотивация, приведшая Фрейда к такому мнению, заключалась не столько в его клинических наблюдениях, сколько в его вере в существующий общественный порядок и его авторитеты. Это подозрение подтверждается несколькими обстоятельствами, в первую очередь той категоричностью, с которой Фрейд утверждал, что все воспоминания о родительском соблазнении – фантазии. Разве такое безоговорочное утверждение не противоречит тому факту, что кровосмесительный интерес взрослых к своим детям – совсем не редкость?
Другая причина предположения о горячей поддержке Фрейдом родителей лежит в том, как освещаются фигуры родителей в опубликованных им историях болезни. Удивительно видеть, как Фрейд искажает образы родителей и приписывает им качества, явно контрастирующие с фактами, которые он же и приводит. Как я пытался показать на примере его истории болезни маленького Ганса, Фрейд упоминает об отсутствии угроз со стороны родителей, которые были полностью сосредоточены на благополучии ребенка. Угрозы и соблазнения в этом случае настолько очевидны, что нужно было бы зажмуриться, чтобы их не увидеть. То же наблюдение может быть сделано и в отношении других историй болезни.
Интерпретацию перехода Фрейда от защиты ребенка к защите родителей косвенно подтверждает свидетельство Ш. Ференци, одного из самых опытных и одаренных воображением последователей Фрейда. В последние годы жизни Ференци, никогда не колебавшийся в своей лояльности Фрейду, оказался вовлечен в острый конфликт с учителем[31]. Ференци высказывал идеи, расходившиеся со взглядами Фрейда, в двух важных вопросах; Фрейд реагировал на это так резко, что не пожал Ференци руку при его последнем визите[32]. Одно из отклонений, мало интересующее нас в данном контексте, заключалось в настоянии Ференци на том, что пациенту для излечения требуется не только интерпретация, но и любовь аналитика (любовь, понимаемая здесь в несексуальном, неограниченном смысле). Более важным для нашей цели было утверждение Ференци о том, что Фрейд в конце концов был прав в своем первоначальном мнении: взрослые во многих случаях были совратителями детей, и это не всегда являлось плодом коренящихся в детстве фантазий.
Если отвлечься от значения критических замечаний Ференци, возникает вопрос: почему реакция Фрейда была такой резкой и страстной? Было ли дело в чем-то более важном, чем клиническая проблема? Не кажется притянутым за уши предположение, что главным была не правильность клинической теории, а отношение к авторитету. Если верно, что Фрейд отказался от своей ранней радикальной критики родителей (т. е. власти в обществе) и высказался в пользу авторитетов, тогда действительно можно заподозрить, что его реакция была вызвана двойственностью его отношения к власти и резкость оказалась следствием того, что ему напомнили о позиции, с которой он отступил, по сути «предав» ребенка.
В заключение этого краткого изложения фрейдовского представления о человеке нужно сказать об исторической концепции Фрейда. Он создал ядро философии истории, хотя не имел намерения создавать нечто систематическое. В начале истории мы обнаруживаем человека, не имеющего культуры, полностью занятого удовлетворением своих инстинктивных влечений и счастливого этим. Такая картина, впрочем, являет контраст другой, предполагающей наличие конфликта даже на этой первой фазе удовлетворения инстинктов.
Человек должен покинуть этот рай именно потому, что неограниченное удовлетворение влечений ведет к конфликту между отцом и сыновьями, к убийству отца и со временем к формированию табу на инцест. Восставшие сыновья выигрывают битву, но проигрывают войну против отцов, чьи прерогативы теперь закреплены навсегда «моралью» и общественным порядком (здесь снова вспоминается двойственность отношения Фрейда к власти).
Хотя согласно этому этапу фрейдовского мышления длительное состояние неограниченного удовлетворения инстинктов
Симпатии Фрейда принадлежали культуре, а не раю примитивизма. Тем не менее его концепция истории содержит трагический элемент. Прогресс человечества неизбежно ведет к подавлению и неврозам. Человек не может одновременно иметь и счастье, и прогресс. Несмотря на этот трагический элемент, Фрейд оставался мыслителем Просвещения, хотя и скептиком, для которого прогресс больше не казался несомненным благословением. На втором этапе его работы, после Первой мировой войны, представление Фрейда об истории стало действительно трагическим. Прогресс после определенного момента не может быть просто куплен дорогой ценой, но становится невозможным в принципе. Человек – это поле боя, на котором инстинкт жизни и инстинкт смерти борются друг с другом. Он никогда не может полностью освободиться от трагической альтернативы: уничтожать других или себя.
Фрейд пытался смягчить жесткость этого тезиса в своем интересном письме к Эйнштейну «Почему война?». Однако что касается его основополагающей позиции, Фрейд, называвший себя в то время пацифистом, не позволил себе соблазниться ни собственными желаниями, ни тревогой в связи с выражением глубокого пессимизма в десятилетие новой надежды (1920–1930); он не стал ни менять, ни приукрашивать то, что считал истиной. Скептичный философ-просветитель, пораженный коллапсом своего мира, стал совершенным скептиком, который видел в судьбе человека в истории неприкрытую трагедию. Фрейд едва ли мог реагировать иначе, поскольку его общество казалось ему лучшим из возможных и неспособным сколько-нибудь значительно улучшиться.
Заключая этот обзор антропологии Фрейда, хотел бы подчеркнуть: лучше всего понять человеческое и научное величие Фрейда можно, только если видеть его в его фундаментальных противоречиях, привязанным – или прикованным – к его социальной ситуации. Многих по разным причинам привлекло бы, если бы я сказал, что все его теории по прошествии почти пятидесяти лет не требуют фундаментального пересмотра, или назвал его революционным мыслителем, а не трагическим реформатором. Что действительно необходимо, так это помочь понять Фрейда.
ebooksa