Том 4. Белая гвардия. Роман, пьесы.

Елена. У нее, кажется, был ангажемент.

Шервинский. Лена! Клянусь памятью покойной мамы, а также и папы, у нас ничего не было. Я ведь сирота.

Елена. Мне все равно. Не интересны ваши грязные тайны. Мне важно другое — чтобы ты перестал хвастать и сочинять. Срам! Единственный раз мне рассказывая правду, сказал про портсигар, и то никто не поверил. Доказательства пришлось представлять. Фу... Сирота казанский.

Шервинский. Про портсигар я именно все наврал. Гетман мне его не дарил, не обнимал и не прослезился. Просто он его на столе забыл, а я подобрал.

Елена. Стащил со стола? Боже мой! Этого недоставало. Дайте его сюда! (Отбирает портсигар и прячет.)

Шервинский. Леночка, вы никому не скажете? Слышите!

Елена. Молчи. Счастлив ваш бог, что вы догадались мне об этом сказать. А если б я сама узнала?

Шервинский. А как бы вы узнали?

Елена. Дикарь!

Шервинский. Вовсе нет, Леночка, я, знаете ли, очень изменился. Сам себя не узнаю, честное слово. Катастрофа на меня подействовала, смерть Алеши тоже. Я теперь иной. А материально, ты не беспокойся, Ленушка. Я ведь — ого-го... Вчера на репетиции... я пою... режиссер говорит: «Вы, говорит, Леонид Юрьевич, изумительные надежды подаете. Вам бы, говорит, надо в Большой театр в Москву ехать». Обнял меня и...

Елена. И что?

Шервинский. И ничего... Пошел по коридору.

Елена. Неисправим.

Шервинский. Лена...

Елена. Что ж мы будем делать с Тальбергом?

Шервинский. Развод, развод! Ты адрес его знаешь. Телеграмму ему и письмо о том, что все кончено, кончено.

Елена. Ну хорошо. Тоскливо мне и скучно, одиноко. Хорошо, согласна.

Шервинский. Ты победил, галилеянин. Лена! (Указывая на карточку Тальберга.) Я требую выбросить его вон. Это оскорбление для меня. Я его видеть не могу!

Елена. Ого, какой тон!

Шервинский (ласково). Я его, Леночка, видеть не могу! (Выламывает портрет из рамы, рвет и бросает в камин.) Крыса! И совесть моя чиста и спокойна.