Вечные хлопоты. Книга первая

— Правильно!

— Мы сами за собой уберем! — поддержали Колесова другие раненые, вышедшие в коридор на шум.

Прибежала и Клава.

— Она вот зайдет в палату, — показывая на нее, говорил Колесов, — и точно солнышко ясное взошло. В глаза ей посмотришь — и всего себя, со всеми грехами и потрохами, насквозь видишь. Она как зеркало для нас, как свет в окне...

Начальник огляделся удивленно, пожал плечами и пошел прочь...

— Видите, что получилось, — укорила Клава Колесова. — Сколько я вас просила, чтобы не делали этого, а вы...

— Ты, сестренка, не волнуйся. В обиду тебя не дадим. А памятник обязательно поставим! У меня отец скульптор...

— Раньше вы говорили, что ваш отец музыкант, — улыбнулась она.

— Разве?.. — Он поскреб в затылке. — Но это, между прочим, все равно. У него куча знакомых скульпторов.

* * *

Разумеется, все замечали — такое не скроешь от глаз неравнодушных, заинтересованных, — что Клава и Анатолий нравятся друг другу. Завидовали ему по-хорошему, потому что многие раненые вздыхали, думая о Клаве. Оттого, может, и подтрунивали лишний раз над ним, но отношений их не касались — запретно это и не для зубоскальства. Да и любили Анатолия все. Он никому и никогда не отказал сочинить письмо девушке — у него это получалось красиво, как в романах, — зря не охал, не жаловался на судьбу, а еще умел душевно, тепло, с каким-то чувственным проникновением читать стихи, и знал их много.

А вечера от раннего ужина до отбоя, когда в палатах гасили большой свет, долгие, тоскливые, и все истории про себя, про товарищей — придуманные и непридуманные — давно были рассказаны. Даже Колесов истощился на выдумки и остроты.

Однажды и Клава нечаянно застала Анатолия за чтением стихов.

Она вошла в палату, и ее никто не заметил, так все внимательно и напряженно слушали. Она тихонько стала у двери...

Нога у Анатолия была в гипсе, и он читал лежа.

И про отвагу, долг и честь Не будешь зря твердить. Они в тебе, Какой ты есть, Каким лишь можешь быть, — Таким, с которым, коль дружить И дружбы не терять, — Как говорится, — Можно жить И можно умирать...

— Еще! — просили раненые, и никто по-прежнему не замечал Клаву.

— Почитай, Толя!..

И она мысленно тоже просила, и было ей приятно, что он не отказывался, не ломался, но читал и читал.

Гарун бежал быстрее лани, Быстрей, чем заяц от орла; Бежал он в страхе с поля брани, Где кровь черкесская текла...

Именно в тот зимний вечер — да, именно в тот — Клава вдруг поняла, открыла для себя, что любит Анатолия. Хотя понять это трудно. Было ей хорошо, радостно и в то же время страшно думать об этом, потому что, думая, она уносилась мыслями в неведомые дальние дали, где все было так зыбко и неясно... Она уговаривала себя, что пустяки это, пройдет, что просто-напросто ей показалось...

А в стихах, которые читал Анатолий, было столько тоски, столько страсти!

И наконец удар кинжала Пресек несчастного позор... И мать поутру увидала... И хладно отвернула взор. И труп, от праведных изгнанный, Никто к кладбищу не отнес, И кровь с его глубокой раны Лизал рыча домашний пес...

Конечно, это стихи смутили, нарушили ее покой. А в нем-то, в Анатолии, чего же особенного?.. Многие куда симпатичнее его. Хотя бы вот Васильковский из четвертой палаты. Летчик-истребитель, Герой Советского Союза. И в любви объяснялся... Девчонки шепнули ей, что он холостой. То ли дело: идешь с ним под руку, а все на него смотрят и завидуют — Герой, не кто-нибудь!..