St Ingbert Röhrig Verlag, 1994
Предисловие
Несмотря на то, что публика в наше время падка только на романтические сцены, взятые из далекого прошлого, рыцарские истории, старинные легенды и разные россказни о временах кулачного права[273], я не стану следовать этим примерам, если уж решусь написать что-нибудь годное для чтения, ибо придерживаюсь правила, что не автор должен приспосабливаться к читательским капризам, но, напротив, читатель должен приноравливаться к желаниям автора. Все наши сочинители романов, пичкающие публику рыцарскими историйками, весьма напоминают мне музыкантов, что, по прихоти танцующих, то наигрывают менуэт, а то вдруг ударяют вальцер[274].
Коль скоро я вознамерился поведать кое-что
Все мои характеры, с какой бы тщательностью я их ни выписывал, оказываются в конце истории обычно совсем иными, нежели в начале. Однако не стоит сетовать на них, полагая, будто они не верны себе, нет! Одно дело изображать людей в романе, другое — в
Всякая драма, построенная по правилам, охватывает лишь короткое время. За день или часа за три человеку не так-то легко перемениться — здесь характер может оставаться одним и тем же от первой до последней сцены; здесь от самих характеров зависят происшествия, поступки и важные события.
В романе же сами происшествия и события формируют и определяют характер, хотя и он на них влияет. Человеческая душа, прошедшая через множество обстоятельств, заимствует оттенок каждого из них, и оттенки эти в конце концов перемешиваются между собой, отчего характеры иных людей становятся пестрыми. Если, например, несчастный смертный пробивается через цепь черных событий, нет причин недоумевать, что настроение его становится в итоге мрачным и печальным. Пройди он сквозь одни розовые обстоятельства, кто удивился бы его веселости?
Но я не просто наблюдаю человеческие характеры с разных точек зрения и в разных обстоятельствах. Я всегда верен единственно возможному принципу всякой психологической эстетики, цели благородного искусства, каковая лишь одна может поднять его до высочайшей степени совершенства, этот принцип —
И если я достигаю желанной цели, если смогу пробудить в своих читателях хотя бы от случая к случаю моральное чувство, то есть чистое удовольствие от великих добродетельных поступков и мыслей, если хоть одна грудь наполнится любовью, состраданием и дружеством, если хотя бы
Итак, читатели мои, я облекаю
Те, кто знаком со мной лично, упрекнут меня, пожалуй, и теперь: «Почему вы не напишете чего-либо более основательного, более полезного?»
Отвечаю: пока я способен говорить о новом, добром, полезном в других отраслях знания, я не устану делать это. Но и здесь памятую пословицу: всегда думайте, «quid valeant humeri, quid ferre recusent»[276].
Кроме того, поэт, если он следует своему истинному предназначению, приносит обществу такую ж пользу, как государственный муж в министерстве или ученый на кафедре. Плохой поэт, напротив, есть такой же ноль в Божьем мире, как какой-нибудь дровосек в министерстве или же ослиная голова на кафедре.
Надеюсь с помощью благожелательных критиков достигнуть высокой цели поэта — а значит, не упрекайте меня в том, что я написал всего лишь
КНИГА 1
Глава первая
ВЕНЕЦИЯ
Ночь распростерла уже свой мрачный покров. Луна, среди освещаемых ею легких облаков, отражалась в Адриатическом море. Безмолвие царило в природе. Только волны, едва колеблемые тихим ветром, шелестели у портиков Венеции.
Близилась полночь. На берегу Большого канала[278] сидел в задумчивости чужеземец. Взор его обращался то на стены города, то на башни, то на волны, измеряя, казалось, их глубины.
— Несчастный, — говорил он себе, — куда направишь ты стопы свои? Почему не изберешь себе верное пристанище — смерть? Что с тобой будет? Всем дан покой, кроме меня. Богач спит в мягкой постели, бедняк — на соломе. А мне нигде нет убежища! У самого последнего поденщика, трудившегося весь день, есть кров, под которым он может провести ночь, а я... О, как ужасен рок, преследующий меня!