— Нет, Карлос. Вы мне сделались так дороги, что я не хочу подвергать вашу жизнь опасности.
— За свою жизнь я ни в малейшей степени не опасаюсь, но вот за вашу — весьма и весьма, сеньора. Я смел и силен — не каждый может со мной сравниться. На всякий случай я приду вооруженным. Давайте же подготовимся как можно более тщательно.
— Нет, лучше откажитесь от своего намерения. Вы стали моим лучшим, ближайшим, единственным в мире другом. Я стану еще более несчастной, если вы с безумной отвагой похитите у меня единственное сокровище, которое только может быть мне дорого. Часы моей жизни сочтены, позвольте же мне провести их в неком подобии покоя, не сокращайте их.
Так спорили мы еще некоторое время, побуждаемые к тому дружеской любовью, и только при помощи искуснейших уловок удалось мне ее уговорить. Мы условились, что в полночь она впустит меня в свою комнату, в полном безмолвии, и что объясняться мы будем лишь кивками и жестами. Я занялся приготовлениями, чтобы в случае нападения обеспечить себе полную безопасность. Надежный панцирь, с которым я никогда не расставался, испытанный кинжал, моя сила и ловкость, мужество и хладнокровие, обретенные посреди превратностей изменчивой судьбы, были отнюдь не лишним вооружением в дерзком приключении подобного рода. При любых, даже самых крайних, неожиданностях мне не следовало теряться. С нетерпением дожидался я наступления ночи.
Наконец ночь наступила. Мы ужинали, как всегда, вместе, стараясь казаться беззаботными, но все же чувствовалась некоторая напряженность. Мы принуждали себя быть остроумными и веселыми, чтобы подавить чувство тревожного ожидания и страха или, по крайней мере, скрыть их наиболее естественным образом. Наконец мы и вовсе отвлеклись в некотором самозабвенье.
Расстались мы в обычное время, шутя и смеясь. Каждый из нас вернулся в свою комнату. Я запер дверь самым тщательным образом, погасил свет и улегся в постель. Я пролежал некоторое время, довольно громко смеясь, затем задернул полог кровати и принялся храпеть. Ночь выдалась лунная, но, к счастью, разыгралась непогода, низкие облака быстро неслись по небу, и потому невозможно было увидеть, что я делаю в своей комнате.
Часы в замке пробили полдвенадцатого, когда я тихо выбрался из постели. Это время назначила мне она для встречи. Я вооружился, обернулся простыней, как можно тише отодвинул дверную задвижку и выскользнул из комнаты.
Когда я шел по длинному коридору, ведущему в покои моей донны, меня чуть не выдал большой пес, улегшийся спать посредине прохода. Было так темно, что я заметил его лишь тогда, когда второпях уже наступил на него. Несмотря на уговоры, он вскочил и залаял. К счастью, от ветра стучали ставни и с грохотом распахивались и захлопывались двери, к тому же вдали, где-то на крестьянском дворе, тоже лаяла собака. Я приободрился и сумел незамеченным пройти дальше.
При первом же моем тихом стуке сеньора открыла дверь спальни. Она дожидалась меня уже давно, возможно из страха. Дама была в величайшем волнении и готова была уже без сознания упасть в мои объятия, если бы я с мужским хладнокровием не привел всевозможные причины к ее утешению, поскольку она не могла надеяться на собственные силы. В душе ее шла удивительнейшая борьба между любопытством и страхом, между женской робостью и дерзкой мечтательностью, между стыдом и ожиданием. Похоже было, что она боится не за меня, но — меня. И только после многих попыток сыграть на ее страстях удалось мне пробудить в ней искру надежды на успех.
Заверю не солгав, что положение, в котором она сейчас находилась, было опасным. Если бы она могла заранее предвидеть все обстоятельства, я сомневаюсь, что мне удалось бы ее уговорить. Ночная буря, которая обычно сближает две родственные души, ее беспомощность во всем, небрежность ее одеяния, свидетельствующая о страхе... Подобная опасность и подобные тревоги могли бы и более сильных повергнуть в отчаяние. Не солгу, утверждая, что я и при половине таких обстоятельств впал бы в смятение, если бы не был занят собственной опасностью и имел бы время их наблюдать. Я видел все, что меня когда-либо в жизни заботило или волновало, как бы сошедшимся в этой единой точке. Сейчас могло многое, и даже относящееся к моей собственной истории, проясниться, и, приведенные в движение на новый лад, все планы на будущее должны были принять другое направление. Если же судьба сей дамы не была связана непосредственно с моей, должен был выясниться общий ход событий и то, каким образом наша встреча могла быть мне полезна.
Зловещая полночь близилась. Оба содрогаясь от ужаса, предприняли мы некоторые приготовления. Она встала поодаль в углу комнаты, а я занял ее место в постели, окутанный моим покрывалом, и начал прислушиваться с напряжением к малейшим движениям в комнате. Таинственные шорохи в воздухе, да, я могу так выразиться, дыхание жучков-древоточцев — ничто не ускользало от моего внимания. Ничто не казалось мне слишком мелким и малозначащим, за чем бы я не видел возможности внезапного ужаснейшего явленья. Даже лай собак и карканье ворон казались мне подозрительными.
Наконец пробило двенадцать, и я услышал легкий, едва уловимый свист в воздухе. Дождь сильнее забарабанил по подоконнику. Скрипнуло ложе, затем раздался шорох балдахина. Предметы становились видны все отчетливей в усиливающемся свете месяца, погруженные в его мерцание.
Послышался резкий шорох завесы, отдернутой незримой рукой, ложе несколько сдвинулось, и плотно закутанная фигура, облитая лунным светом, уселась в изножье кровати. Испуг мой поначалу был так силен, что я лишь смутно воспринимал ее очертания. Но постепенно я различил сквозь покрывало испачканное кровью лицо уже немолодого мужчины, пристальный взгляд которого был устремлен на меня. Он слабо шевельнул рукой, как если бы хотел что-то сказать, но не произнес, однако, ни единого слова. Выждав немного, я сел на кровати. Движение было довольно резким, и незнакомец отпрянул. Это придало мне мужества, потому что привидение так себя бы не повело. Я выскользнул из-за завесы — незнакомец вскочил и отступил на несколько шагов. Он даже, как мне показалось, тихо вскрикнул, причем голос показался мне знакомым и уж, во всяком случае, не принадлежал некоему призраку. Сие побудило меня приблизиться к нему, чтобы разглядеть поближе. Я подскочил к нему одним прыжком и убедился, что передо мной — живой человек. Из-под покрывала блеснул кинжал и вонзился мне в левую руку, второй удар был нацелен в грудь, и если бы не панцирь, пришлось бы мне проститься с жизнью. Тут я схватил противника так крепко, что он не мог шевельнуться, — почти нечеловеческой силе, возросшей от бешенства и отчаяния, я противопоставил самообладание и ловкость. Выпады его кинжала я отражал рукой, либо их выдерживал мой крепкий панцирь. Мы дрались молча и почти бесшумно, как два разъяренных льва. Мы упали на пол, и я, почти не помня себя, полумертвый от напряжения, прибегнул ради спасения своей жизни к последнему средству: выхватил из ножен кинжал и двумя ударами положил конец борьбе. Противник мой умер без единого стона. Долгий, протяжный вздох был его прощальным словом. Его коченеющие руки цепко сжимали меня в последних судорогах, — он схватил меня с таким бешенством, что и по смерти не хотел выпускать.
Наконец дама поспешила мне на помощь. Она зажгла свечу от еще не потухшего светильника в прихожей, и мы сняли с мертвого покрывало. Что за ужасное потрясение пережили мы, взглянув на его лицо! Это был тот самый молодой человек, с которым я познакомился в первый день своего приезда.
Я устремил взор на хозяйку. Лицо ее выражало борьбу страстей, сочетание коих показалось мне неожиданным. Изумление, любопытство, ужас, любовь, боль... и наконец негодование одержало верх. Я ожидал благодарности за то, что был готов пожертвовать за нее своей жизнью, что ради нее я совершенно бескорыстно ввязался в эту игру, но напрасно я надеялся. Некоторое время она стояла, будто оцепенев, со свечой в вытянутой руке, затем поставила свечу на землю, упала на колени, склонилась над мертвым. Достав носовой платок, она приложила его к кровоточащей ране и поцеловала бледный рот. Застыв от изумления, наблюдал я эту странную сцену. Судорожность движений дамы заставила меня против моей воли убедиться в глубине и неотступности ее боли, лишившей ее дара речи.
Пролежав так некоторое время, она наконец поднялась и с тем самым удрученным, меланхолически-холодным выражением лица, столь знакомым мне из нашей первой встречи, простерла ко мне свечу и сказала:
— Еще и убийца.
Отвернувшись, она вышла из комнаты, оглянувшись в дверях, прежде чем окончательно скрыться. Потрясенный, я не нашел в себе сил, чтобы последовать за ней.
Я тихо пробрался в свою комнату, тщетно гадая, чем все может закончиться. Была ли то любовь к покойному, что заставила даму в тот самый миг, когда я уже предвкушал излияния благодарности в ответ на свой энтузиазм, отдалиться от меня столь решительно? Или то было отвращение к кровавому исходу схватки? Был ли всему виной приступ ужаса или, возможно, нахлынувшие воспоминания? Что это вообще могло быть? Никогда прежде не проводил я ночь в столь мучительных сомнениях. С нетерпением дожидался я утра, хотя его свет был мне не мил.
В обычное отведенное для завтрака время направился я в покои дамы. Дверь была заперта. Одна из служанок вышла ко мне, дабы сообщить, что госпожа сегодня утром не может со мной беседовать. Завтрак для меня был накрыт в саду, где я и провел все предобеденное время. В полдень я вновь приблизился к ее двери, постучался — и снова напрасно. У себя в комнате я обнаружил накрытый к обеду стол; на одной из тарелок лежало запечатанное письмо. В нем было написано следующее:
ebooksa