Помимо этих двух основных персон были еще некоторые лица в обществе, которые, каждое на свой лад, довершали его полноту. Наш хозяин, герцог фон С*, был незаменим для развлечения всех прочих. Я давно знал его как достойного любви человека, который сумел снискать мое расположение. И хотя пребывание при дворе и в большом свете изменило несколько его характер, ему удалось тем не менее сохранить некоторые прекрасные качества, позволявшие ему любить людей и вызывать в них ответную любовь. В нашем обществе это был ловчайший придворный, хамелеон без собственной окраски, меняющий свои формы с величайшей легкостью, и во всяком положении был он подобен дитяти, обладая незакоснелой речью, податливым разумом и воображением, — лестное зеркало для всякого, кто имел охоту увидеть в нем свое отображение. Его чистейшее эпикурейство[166], которое у него хватало разума держать в границах, предписываемых хорошим тоном и обстоятельствами, привносило бесконечно много к удовольствию общества. То был тончайший сладострастник, какого я когда-либо знал, — он умел играть наслаждением, искусно придавая ему множество обликов, черпая повсюду радость и неизменно будучи к ней готовым. Он не был способен предаваться заботе, равнодушно встречал любые повороты судьбы и оставался раскованным и непринужденным, ничего не желая, кроме вкушения удовольствий. Даже печаль давала ему повод к наслаждению, и каждую слезу ему удавалось претворять в розовый лепесток.
Все эти наклонности делали его любимцем женщин. Не обладая запасом собственных острот, он усвоил его себе искусственно, изучая науки и читая книги. Причем ему удалось достичь большой учености, развив и расширив ограниченное количество идей и придя тем самым к обладанию подлинным богатством знаний. Однако танцы, музыка, игры и охота относились к его любимым предметам, и все науки знал он блестяще, но поверхностно.
Строение его тела соответствовало в точности склонностям его ума и души. Он не обладал атлетическим сложением, не отличался ни крепкими мышцами, ни мужественной красотой, но это лишь подчеркивало его смышленость и уклончивость. Стройность без женственности, утонченность мимики и изящество жестов, но без карикатурности, никогда не прекращающаяся игра настроений в маленьком, тонко очерченном лице, чуждая, однако, опрометчивости, красивые миниатюрные, белейшие девичьи руки, точеные стопы и бедра, линии которых были умело подчеркнуты, — все это представляло взору дышащего сладострастием и источающего сладострастие Алкивиада[167].
В противоположность ему брат его, дон Пабло С*, играл роль домашнего философа. Странным в нем казалось то, что он как будто состоял из двух половин, представляя на обозрение обществу две разные личности. И та и другая имели свои особенности и свои преувеличения. Дон Пабло С* был воплощением сухости, но сухость его была забавна тем, что допускала некий вид остроумия и повергала общество в веселость, без того чтобы сама смела состроить веселую мину. Господин этот, наделенный весьма скудным воображением, обладал, однако, обширными запасами мудрости, которую почерпнул, прочтя всех древних философов. И дух и тело его отличались значительной величиной, и он был бы обществу в тягость, если бы одна знакомая дама не сыскала средство к укрощению этого льва. Таким образом, не было ни одного кружка, где не испытывали бы в нем потребности и которому он без устали не придавал бы блеска своими способностями и познаниями.
Меж дамами, после Августы, первой величиной была, безусловно, супруга герцога, донна Эльвира. На всей земле навряд ли нашлось бы более противоречивое создание, ибо она обладала мужественной натурой, но с большим количеством чисто женских капризов при сильном характере и необычайной оригинальности мыслей. Что же это была за личность, наделенная причудливой смесью как дурных, так и достойных обожания качеств?
Дама сия обладала великодушным сердцем, которое подлинно дышало любовью к людям, но поступки ее были порой настолько жестоки, что затмевали ее доброту. Поскольку однажды, когда она была полна добрых намерений, ее предали и обошлись с ней дурно, донна Эльвира вообразила себе, что избежать этого можно, только производя впечатление злой души. То и дело, однако, раскаивалась она в своих жестокостях и только о том и думала, чтобы совершить как можно более добрых дел. Она то плакала, то смеялась без малейшего к тому повода, лишь поддаваясь настроению. Иногда находила она печальное забавным; иной раз, напротив, забавное казалось ей печальным. Бывало, она привязывалась на одну минуту к предмету, от которого еще недавно отвращалась всей душой.
Наиболее же примечательным было то, что донне Эльвире часто хватало и разума, и красноречия убедить всех нас в своей правоте, но стоило с ней согласиться, как уже изобличала она дурной вкус того, кто минуту назад одобрил ее мнение. Горе тем, кто был в нее влюблен! Это несчастье постигло не только ее деверя, но и двух молодых людей, входивших в наш круг. Все они обязаны были с полнейшим рабством исполнять малейшие ее прихоти — по воле обстоятельств все трое были в своем роде философы, что предоставляло нашему обществу множество случаев позабавиться. Никто не мог держать эту даму в узде, за исключением графа фон В**, который льстил ее капризам, не поступаясь своим мужским достоинством, всегда имеющим ценность для женского сердца.
Истинным украшением общества была юная англичанка[168] Элизабет Б*, которую граф привез из поездки еще ребенком и которая лишь сейчас достигла расцвета своей красоты. Из всех дам она была прекраснейшей. Внешне она воплотила лучшие черты севера, внутренне усвоила все преимущества юга. Воспитание, которое она получила от своего приемного отца, герцога, и его супруги, было нацелено на то, чтобы приспособить ее к роскошному, дарящему негу климату ее новой родины. Но это привело к противоположному: безмерная холодность в ней сочеталась с пламенностью мыслей, равнодушие — с пылкостью воображения, нетерпеливость — с непреклонным стремлением учиться и просвещать свой дух. Сия молодая особа использовала все, что бы ни предлагали ей обстоятельства, для обогащения своего ума и при минимальных средствах достигала больших результатов. Сосредоточившись на изучении наук, не отказывалась она и от радостей, доставляемых прекрасными искусствами, мастерски играла на разных музыкальных инструментах и была не чужда любому познанию, служащему к украшению жизни.
Герцог имел несчастье всей душой влюбиться в свою приемную дочь; на любовь сию она отвечала отпугивающей холодностью, сохраняя, однако, чувство благодарности к своему воспитателю. На характер герцога девушка оказала весьма положительное влияние. Он стал серьезней и разборчивей по отношению к своим увеселениям и отказался от некоторых своих прихотей только потому, что они не нравились его Элизабет. Он проложил путь к новым радостям, находя их в деликатнейшей, тщательно скрываемой любви.
Наш кружок состоял еще из некоторых интересных персон, но я не хочу утомлять вас, любезный граф, описанием оных, поскольку это не касается непосредственно моей истории. Замечу только, что все в обществе идеально подходили друг другу и никто не был лишним. Каждый был счастлив, имея возможность следовать своей натуре и своим настроениям, нашему кружку был всякий полезен, поскольку каждый отдельный штрих искусно вписывался в картину всеобщего наслаждения.
В скором времени я вполне усвоил себе дух этих людей или, сказать точнее, был им полностью заражен. Все дышало очарованием; завороженные, мы шли в постель и просыпались в оковах колдовства. Мы вкушали одно удовольствие за другим, кои возбуждали чувство и дух, чтобы тут же насытить их.
Помимо всего я должен упомянуть о новом и совершенно особом интересе, который связал меня с нашим кружком более нежными узами. Случилось так, что я сделался соперником герцога относительно молодой англичанки. Даже самому себе не дерзал я в сем признаться, но остальные заметили это, к немалому своему удовольствию, еще до того, как я решился наедине с собой обдумать создавшееся положение. Я оказался именно тем, кто открыл сию тайну последним. Поскольку в сравнении с остальными я был менее склонен к остроумию и роскоши, влек меня некий безотчетный инстинкт найти прибежище в философии. По мере того как я все более в ней утверждался и начал более осознавать свое достоинство, дошел я до того, что почти решился свою отвагу оплатить ценой свободы. Вы видите, милый граф, что за слабым созданием я был, без какого-либо постоянства или твердой системы и все же с неудовлетворенным стремлением к ней.
Похоже, Элизабет Б* доставляло удовольствие меня видеть. Несмотря на кажущуюся замкнутость, она обладала определенным сознанием, которое неохотно открывало свое величие и красоту. Но девушка никого не имела вблизи себя, кто бы верно ее понимал либо желал понять. И в этот момент я предложил ей себя. Любовь герцога была, очевидно, преходяща и бесцельна, меня же она надеялась навсегда приковать к себе. Не стану утверждать, что чувство, которое она ко мне испытывала, было именно любовью, — возможно, то была просто некая жажда, некая пустота, которую надо заполнить и которую, обманываясь, часто принимают за любовь.
Маленькая чаровница была, однако, довольно сурова и не позволяла мне заметить ее склонность. По крайней мере, она обнаруживала ее по крошечке и столь бережливо, что я, не мечтая о больших долях, испытывал все большее любопытство по поводу ее намерений как таковых. Впервые лишь на одном большом празднестве, затеянном герцогом, сумел я понять, что расположение ее ко мне не столь произвольно, как мне поначалу представлялось.
К празднеству приготовлялись вот уже много недель. Это было не что иное, как ночная комедия. Герцог предназначил для ее постановки один из отдаленных уголков своего сада. Место для театра отделялось живой изгородью[169], кулисы были с безграничной щедростью сплетены из апельсиновых и лимонных ветвей, и сцена колдовски освещалась искусно спрятанными разноцветными фонариками. Два небольших ручья были подняты на непривычную высоту и сквозь серебряные трубы впадали в алебастровый бассейн, веющий прохладой в ночной духоте. В ветвях деревьев развесили клетки с соловьями, которые, взбодренные пением флейт, сливали свои трели с мягким журчанием ручья. Все было гармонично составлено в единое целое, и все приводило в изумление.
Пьеса, которая служила вступлением к празднеству, представляла собой небольшой фарс и была сочинена герцогом. Она не отличалась значимостью содержания, но была нацелена на услаждение взора. Благодаря роскоши костюмов и декораций, превосходному оркестру, бесконечной прелести некоторых голосов, изяществу актеров, а также всем тем тонкостям, которые привносил личный интерес каждого, пьесу эту в самом деле можно было счесть по-своему замечательной, ибо, да будет вам известно, дорогой граф, мы все исполняли в ней роли.
Фабула произведения была очень проста. Знатный господин влюбляется в свою садовницу[170], старается снискать ее расположение и, поскольку она оказывается неприступной, обещает ей брак. Но девушка любит всей душой юного крестьянина, и, несмотря на то что отец и мать, польщенные возможностью породниться со столь высоким лицом, стараются всячески ее уговорить, она, презрев укоры и мольбы всего семейства, отказывается от подобного счастья и выходит наконец замуж за своего пастуха.
Роли были распределены следующим образом. Прекрасную садовницу играла Элизабет Б*, я исполнял роль знатного господина, герцог же, разумеется, выбрал для себя роль влюбленного пастуха. Перед выступлением ни у кого не было причин возражать против такого распределения ролей, однако, едва лишь поднялся занавес, герцогу пришлось в полной мере за это расплатиться. Вышло так, что влюбленный пастух на сцене отнюдь не пользовался вниманием прекрасной садовницы, тогда как знатному господину она весьма охотно демонстрировала свою благосклонность. Девица забывалась вплоть до того, что путала соперников и отдавала одному из них то, что предназначалось другому. Однако постановка прошла без особых преткновений, за исключением последней сцены, где юная садовница после долгого колебания весьма неохотно подала руку счастливцу пастуху при благословении матери и радостных криках всех действующих лиц.
В этот ответственный и ужасный миг наступила развязка, не предусмотренная сочинителем пьесы. Крупная кошка, которая также желала разделить всеобщую славу, уже долгое время сидела поблизости, прислушиваясь и, возможно, намереваясь пробраться к соловьям. Она попыталась перепрыгнуть с одного дерева на другое, но прыжок оказался слишком коротким, и кошка свалилась прямо под ноги оторопевшим, стоявшим на заднем плане родственникам невесты. Можете представить, каков был их неожиданный испуг! Раздались восклицания, все перемешалось. Элизабет, не подозревавшая о причине переполоха, отдернула руку и, отвернувшись от матери и пастуха, испуганно прижалась к владельцу поместья. Виновница переполоха бросилась прочь, актеры вновь заняли свои места, громкий хохот перешел в почти беззвучный смех, и беспорядочные гримасы на лицах приняли должные, предписанные ходом действия выражения. Лишь Элизабет будто обратилась в столп, стояла безмолвно на месте и крепко держалась за меня, словно боялась упасть. Она дрожала все сильней, и, поскольку все уже опомнились и актеры разошлись, к нам подошли несколько человек. Наконец действо завершилось тем, что Элизабет отвели к ближайшей скамье, где она наконец со смущением медленно пришла в себя.
— Отныне я буду верен двум правилам, — сказал герцог, громко смеясь, по окончании празднества. — Во-первых, никогда не ухаживать за прекрасными крестьянками и, во-вторых, не пытаться заключить брак на открытом воздухе.
ebooksa