– Я все правильно поняла, Дмитрий Евгеньевич, не переживайте, – и ушла, аккуратно притворив за собой дверь.
А шоколадные конфеты в красивых золотистых обертках вечером принесла Дмитрию Никитична.
– Поругались, что ли? – спросила, выкладывая конфеты прямо поверх одеяла. – Так это ничего. Соня – девка, конечно, горячая, но отходчивая. Вот конфетки шоколадные тебе передала, чтобы поправлялся.
Конфетки передала… Да только не полез в горло этот шоколад, горчил…
Софья обиделась. Ведь хотела как лучше, переживала из-за этого самоуверенного дурака. А он ей – не вмешивайтесь не в свое дело! Ну и пусть! Не станет она вмешиваться! Если придется, она сама со всем разберется! Чай, не дурочка…
А разбираться ей предстояло со многим. Странности, творящиеся вокруг Стражевого Камня и его обитателей, все множились. Да и в окрестностях из-за зверя-людоеда было неспокойно. Еще и раны эти рудазовские. Такие странные раны…
Когда Софья увидела их в первый раз, сердце остановилось. Всякого она навидалась, и знаний ее хватало, чтобы понять – с такими ранами не живут. Не просто так Рудазов мечется и криком кричит, никого вокруг себя не узнает, смотрит белыми, невидящими глазами. Что видит? Уж точно не ее, Софью. Она уже почти поверила, что это конец, что человек, с которым она и познакомиться еще толком не успела, умирает, когда пришел тот странный мариец в волчьей шапке. Он был немногословен, на Софью вообще, кажется, внимания не обратил, разговаривал только с Никитичной:
– Если три ночи продержится, выживет.
Вот что он тогда сказал, и Софья вцепилась в его слова, как утопающий в соломинку. Отчего-то ей казалось особенно важным, чтобы Рудазов продержался именно ночь. Сначала одну, потом вторую, а там, глядишь, и третью.
Он продержался. И раны его страшные удивительным образом затянулись после того, как Кайсы плеснул на них расплавленное серебро. То самое серебро? Софья в этом почти не сомневалась. А Рудазов выжил, но лишь затем, чтобы сказать ей, чтобы она не лезла не в свое дело…
Обиду Софья заела остатками шоколадных конфет. Остальные, как и обещала, отнесла Никитичне, но даже в дом входить не стала. Много чести для всяких там… самонадеянных. И вообще, у нее своих дел полно!
С появлением Евдокии одной проблемой у Софьи стало меньше. Евдокия, как и обещала, присматривала за Илькой. Она не давала его в обиду ночью, а Софья – днем, защищала от нападок то Раисы, то пани Вершинской. Мари мальчика демонстративно не замечала. После того ночного происшествия она сделалась мрачной и задумчивой, почти все свободное время проводила с майстером Шварцем. Софья слышала, как горничные шушукались, что видели, как алхимик ночью выходит из покоев хозяйки, но была почти уверена, что причиной тому отнюдь не адюльтер. Мари боялась оставаться одна в собственной комнате. Да и не только в комнате, если уж на то пошло.
Софья как раз находилась в кабинете Злотникова, во всех красках рассказывала об успехах Ильки, когда без стука вошла Мари. Несмотря на ранний час, она была уже пьяна и на ногах держалась неуверенно.
– С меня довольно! – сказала она с порога сдавленным, осипшим голосом. – Я хочу уехать.
Злотников поморщился, мученически воздел очи к лепному потолку, а потом, виновато улыбнувшись Софье, обнял жену за талию.
– Дорогая, мы это уже обсуждали. Состояние твоего здоровья вызывает некоторые опасения. Мы должны быть вместе.
– Вместе?! – Мари взвизгнула, с кошачьей ловкостью вывернулась из объятий Злотникова. – А разве мы вместе, Сережа?
– Я зайду попозже. – Софье не хотелось становиться свидетельницей семейной сцены.
– Конечно, ты зайдешь попозже. – Мари посмотрела на нее полным ненависти и безумства взглядом. – Ты зайдешь к моему мужу ночью, потаскуха! Думаешь, я не знаю, чем он занимается?!
– Прошу простить мою жену. – Злотников жестом дал понять, что Софью не держит, но во взгляде его было что-то такое… Словно бы с обвинениями Мари он был согласен, словно бы ему было дело до Софьи…