Горные стены впереди полностью заслонили небо, и накануне последнего дня солнце внезапно скрылось. Все утонуло в фиолетовой тени, а затем мы обогнули склон холма, и солнце, стоявшее высоко в небе где-то позади нас, бросило бледный луч на черноту горного гребня впереди. Однако вокруг, в мрачной тени гнетущих вершин, не было ни проблеска света, ни намека на свет. Ветер все еще дул с ровной силой, но, казалось, немного утратил свою ярость, и рокот моторов, отражавшийся от скалистых стен по обе стороны от нас, звучал не так вызывающе.
В последний день скрежещущий шум под гусеницами вездеходов наконец прекратился. Машины, покачиваясь, шли вперед в странной тишине. Это произошло ближе к обеду, и Скарсдейл отдал по радио приказ остановиться на отдых. Я выскочил из кабины, едва мы успели затормозить, и издал удивленное восклицание. Скарсдейл присоединился ко мне и стоял у дверцы с веселым выражением в глазах.
Теперь я понял причину неожиданной тишины. За нами, словно липкая полоса, оставленная гигантским слизняком, тянулся наш собственный след. Каждая царапина и вмятина на гусеницах вездехода в точности отпечатались на поверхности. За мной потянулись вмятины от ног, когда я побежал назад к вездеходу Ван Дамма, который как раз поворачивал к нам. Все дно долины было покрыто черным песком — уникальное и необычайное зрелище; если бы не вечная синева неба над нами, эффект этой болезненной черноты был бы ошеломляющим.
Черные горы, подобные иллюстрации к рассказу Эдгара По либо гравюре Доре или Сэмюэля Палмера[7], буквально поглотили нас. Они высились над
нами, позади нас и впереди, и сейчас их эбеновая чернота простиралась под нашими ногами. Ван Дамм подошел ко мне, а затем и к остальным; вездеходы выстроились привычным треугольником, а мы все стояли вокруг, почти не разговаривая, окутанные горькой тьмой, которая омрачала самые глубины нашего духа. Только Скарсдейл выглядел невозмутимым; собственно говоря, в данных обстоятельствах его поведение определенно казалось веселым, и за обедом на свежем воздухе он долго распространялся о близости нашего пункта назначения и интересных задачах, которыми мы вскоре займемся.
Через час мы снова тронулись в путь, и по мере нашего продвижения по этому темному морю песка мягкое похрустывание гусениц в сочетании с ревом мотора погрузило мой разум в подобие покоя. Далекие лучи солнца давно скрылись за невидимыми холмами, но свет в небе все еще оставался ярким, когда я глянул через ветровое стекло и увидел, что дальше пути нет.
Тьма простиралась от черного песчаного дна до головокружительных зубцов горного пика высоко над нами. Вездеход переполз через бугристый гребень, где песок застыл странными завихрениями, напоминавшими отпечатки крабов и, по-видимому, вылепленными ветром. Здесь Скарсдейл остановил машину. Я выбрался из вездехода. Песчаная терраса под ногами плавно спускалась к обрывистому склону; темнота сочеталась с тьмой на гигантской скальной стене впереди.
Эхо чего-то похожего на плеск больших крыльев нарушило тишину, когда два других вездехода взвыли и остановились, и наши товарищи спрыгнули на землю. Я нашел взглядом трещину в скальном образовании, проследил за ней до туманных высот, воскрешавших в памяти готические соборы. Из моря темного песка, потрясая своей бледностью, выступал огромный обломок скалы. Я подошел к нему. Скала, белая и кристаллическая, как кварц, казалась кощунственной в этом мире теней. Моя внезапно задрожавшая рука обвела на ней очертания странных и непристойных по форме иероглифов. Обелиск напоминал палец, который указывал на манивший нас вход. Я обернулся и увидел приближавшегося ко мне Скарсдейла.
С гребня подул теплый ветер, неся воспоминания и мысли о чем-то далеком и давно минувшем. Мои глаза снова скользнули по скальной стене, отказываясь верить тому, что увидели. Высеченный дверной проем в черном базальтовом массиве естественной породы. Проем, который, казалось, вел в непредставимые глубины земли. И высота этого проема, должно быть, составляла не менее пятисот футов.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Казалось, мы целые века, застыв, молча смотрели на грандиозный вход. Моя душа была до основания потрясена этим зрелищем, и я не мог, не осмеливался размышлять о том, какое существо могло на заре времен использовать такой портал — если только сооружение, конечно, не имело чисто символического значения. Чтобы скрыть свое замешательство, я вернулся к командному вездеходу и извлек свое фотографическое оборудование; фотографирование было достаточным предлогом не вступать в дискуссии с моими товарищами. Скарсдейл оставался единственным из нас, кто не выглядел ошеломленным открывшимся перед нами зрелищем.
Он стоял, расставив ноги и скрестив руки на массивной груди, и смотрел на пещеру, как будто разглядывал экспонат в тихом зале одного из лондонских или американских музеев. В его глазах читалось бесконечное удовлетворение, и я понял, что этот момент представлял собой кульминацию труда его жизни. В каком-то смысле, вся его карьера была движением к этой минуте апогея. Остальные тоже это поняли и держались поодаль от профессора. Сбившись в кучку, они сгрудились перед гигантским порталом и в сравнении с этим чудом архитектуры казались живыми символами ничтожности.
Я закончил киносъемку и снова взял в руки фотоаппарат. Когда я устанавливал штатив, чтобы отснять крупным планом иероглифические надписи на камне, на бледную поверхность обелиска упала тень. Я обернулся, ожидая увидеть Ван Дамма, но это был профессор. Он глядел, ничего не говоря, пока я снимал кадр за кадром. Разобрав оборудование, я повернулся к нему. Скарсдейл водил пальцами по резьбе на камне, и его губы беззвучно шевелились. Он словно едва замечал мое присутствие.
— «Пусть войдет тот, кто пожелает», — произнес он, осторожно подбирая слова. Нахмурил брови и продолжал, запинаясь:
— «Пусть тот, кто войдет, останется».
Тем временем к нам присоединился Ван Дамм, наблюдавший за выступлением Скарсдейла с мрачной сосредоточенностью.
— «Тот, кто останется, не вернется», — заключил профессор и сделал несколько пометок в своей записной книжке.
— Я не знал, что вы смогли расшифровать иероглифы, профессор, — отважился сказать я.
Скарсдейл посмотрел на меня с плохо скрытым торжеством.
— Я работал над этим долгие годы, мой дорогой Плоурайт, — сказал он. — Резьба мне хорошо знакома. И в качестве путеводного маяка у меня была «Этика Югора».
ebooksa