– Ну вот и попробуйте.
Она сделала маленькие надрезы и, вытащив осколки, стала его перевязывать.
Несмотря на ранение, он сейчас впервые за все эти дни отдыхал. Он мог ничего не делать, никуда не бежать, никому не приказывать, просто сидеть и ждать, пока его перевяжут, и ему хотелось, чтобы перевязка продолжалась подольше.
– Жалеете, что Леонова перевели? – неожиданно для себя спросил он, пока она его перевязывала.
Она остановилась.
– Перевязывайте, перевязывайте, – сказал он. – Жалеете?
– Нет.
– Неужели не жалеете? – с жестоким, но уже неудержимым любопытством повторил он. – А мне казалось, жалеете.
Она еще раз перехватила бинтом плечо и, приблизив к Басаргину лицо, завязала бинт узлом у горла. Потом отодвинулась, посмотрела Басаргину прямо в глаза и, подразумевая – он сразу это понял – именно то, о чем он думал, спрашивая ее, сказала:
– Это ведь неправда.
И он почувствовал, что это и в самом деле была неправда.
– Спасибо, – сказал он, благодаря ее не за перевязку, а за эти слова.
– Пожалуйста, – сказала она по-штатски и по-женски. И улыбнулась впервые за их знакомство. Потом стала серьезной и спросила: – Все? – так, словно он был у нее на приеме в амбулатории.
– Все, – смущенный своими мыслями, сказал он.
Она подняла с земли санитарную сумку, надела ее через плечо и ушла.
В следующие дни она трижды перевязывала его. Это всегда бывало наспех. Он во время перевязок разговаривал с начальником штаба или по телефону с командирами батарей; потом он не перевязывался четверо суток подряд, и она пришла среди ночи и разбудила его. Он спал в окопе, только что лег, а через час надо было вставать, до света менять позиции батарей.
– Слушайте, – сказал он, присев в окопе, – я совершенно здоров, и я очень хочу спать.
– Вам нужно перевязаться, вы четыре дня не перевязывались.
– Оставьте меня в покое, – сонно сказал он, – очень хочу спать.
И, прислонившись к стенке окопа, снова заснул. Когда он проснулся, то обнаружил на себе чистые бинты.