– А что думают делать?
– Не говорили. Наверное, от Проценко приказания ждут. Они помолчали.
– Выпьешь чаю?
– А разве есть?
После всего только что пережитого казалось, что ничего обыкновенного, привычного на свете уже нет.
– Есть. Только остыл.
– Все равно.
Ванин поднял с пола чайник и налил в кружки.
– А водки не хочешь?
– Водки? Налей водки.
Ванин вылил чай обратно в чайник и налил по полкружки водки. Сабуров выпил ее равнодушно, даже не почувствовал вкуса. Сейчас она была просто лекарством от усталости. Потом Ванин опять полез за чайником. Они медленно пили остывший чай. Говорить не хотелось. Оба знали: сегодня произошло то, о чем во фронтовых сводках потом напишут: «За такое-то число положение значительно ухудшилось», или просто: «ухудшилось». Выпив чаю, они еще помолчали. Давать распоряжения на завтра было рано, а о том, что уже было и прошло, говорить не хотелось.
– Хочешь радио послушать? – спросил Ванин.
– Хочу.
Ванин сел в углу и стал настраивать старенький приемник. Вдалеке заиграла музыка, но сразу кончилась. Ванин стал крутить регулятор, но приемник молчал. Потом они услышали обрывки не то болгарской, не то югославской передачи, слышались знакомые, похожие на русские и в то же время непонятные слова.
– Ничего не получается, – сказал Ванин.
– На Москву поставь, – сказал Сабуров.
Ванин, покрутив регулятор, довел до черточки с надписью «Москва». Оба прислушались. В приемнике стоял какой-то долгий, незатихающий треск; они не сразу поняли, что это аплодисменты. Потом из этого треска и гула возник совсем близкий голос человека, который, видимо, волновался.
– Заседание Московского Совета депутатов совместно с партийными и советскими организациями объявляю открытым. Слово для доклада имеет товарищ Сталин.
Снова начались аплодисменты.
– Разве сегодня шестое? – удивился Сабуров.