– Так ведь это разные вещи, – возразил Лопатин. – Всем нам, конечно, хочется наломать японцам шею. Но вот ответьте мне: если вам вместо этого скажут: «Еще один выстрел – и будет война, большая война», – вы бы сделали этот выстрел?
– В определенных обстоятельствах сделал бы.
– В каких?
Артемьев пожал плечами.
– На этот вопрос мы уже дали ответ, когда сказали, что будем защищать монгольские границы, как свои собственные. Если, чтобы сдержать свое слово, нам придется пойти на большую войну, мне кажется, мы пойдем на нее. Разве не так?
– Боюсь, что так, – сказал Лопатин, надевая фуражку.
«А почему „боюсь“?» – хотел спросить Артемьев, но удержался и вместо этого спросил о «Знаке Почета», криво привинченном к карману лопатинской гимнастерки:
– За что орден?
Оказалось, что орден за участие в одной из недавних полярных экспедиций.
– Говорят, что там, за Полярным кругом, тяжелые условия, а по-моему, здесь хуже – жара. – Лопатин кивнул на свою «эмку». – В движении еще ничего, а как постоишь полчаса – на крыше можно блины печь. Ну ладно, я поеду. Если редактор куда-нибудь не угонит, за ужином встретимся!
Прошло еще несколько дней. Лопатин так больше и не появился. Как-то утром, при обходе, Апухтин приказал Артемьеву снять рубашку, больно мял ему пальцами плечо и руку и, сменив гнев на милость, сказал, что теперь на днях выпишет его.
Вечером этого дня Артемьев в самом хорошем настроении лежал на койке и от нечего делать во второй раз читал газету, в которой не было ничего особенного.
Сосед Артемьева слева (койка справа уже давно пустовала), раненный при бомбежке шофер, разбитной малый, всегда первым узнававший обо всех госпитальных событиях, вернулся с ужина в том взволнованно-радостном состоянии, какое бывает у незлых, но очень соскучившихся людей, когда они первыми узнают какую-нибудь даже печальную новость.
– Истребителя привезли! Майора! Зашивают сейчас! – возбужденно сообщил он, садясь на койку.
– Чего ж вы радуетесь, Мякишев? Что тут веселого? – нахмурился Артемьев.
– Где же я радуюсь, товарищ капитан, что вы! – радостно сказал Мякишев. – Я просто рассказываю вам. Говорят, двух сбил, а потом сам воткнулся в землю, прямо всмятку! Но Апухтин говорит: «Дайте мне его на стол, сейчас я его сошью!»
У Мякишева была несокрушимая вера во всемогущество начальника госпиталя. Он носил в кармане халата кусок железа и показывал всем, говоря, что Апухтин вынул у него этот осколок чуть ли не прямо из сердца. Кусок железа был слишком уж велик, и Артемьев подозревал, что Мякишев подменил осколок из тщеславия.
– Молодой! – между тем продолжал рассказывать Мякишев. – А уже майор. Весь в орденах. А голова вся разбита. И ноги сломанные. Но Апухтин сошьет, этот сошьет!
Мякишев, наверное, еще не скоро бы успокоился, если бы «разбившийся всмятку» майор не явился к ним в палатку на собственных ногах.
На летчике были сапоги, галифе и нательная рубашка. Лоб и одно ухо у него были туго забинтованы. Он вошел в палатку в сопровождении сестры, которая одной рукой поддерживала его, а в другой несла халат и шлепанцы.
ebooksa