Его подчиненные были мертвы по его вине. А он, к своему несчастью, был еще жив и стоял перед японцами, требовавшими у него ответа на то, на что он им все равно не ответит, и, значит, умрет, потому что, хотя он очень боится смерти, другого выхода у него нет.
Пока его везли сюда, связанного и переброшенного, как тюк, поперек лошади, он всю дорогу, не сдерживаясь, плакал, – японцы все равно не видели этого. Он и сейчас не переставал ужасаться самому страшному – никто никогда не узнает, что было с ним в последние часы жизни.
– Если вы не будете отвечать мне, вы не остаетесь живы, вы будете ка́знены, – старательно, уже в третий раз, повторил переводчик, делая сильное ударение на первом слоге. Слово «ка́знены», с ударением на первом слоге, Овчинников сначала даже не понял, но потом, поняв, продолжал молчать.
Переводчик по приказанию Иноуэ еще раз повторил вопрос: «Где имеют нахождение русские танки?» Пленный продолжая стоять, уронив голову на грудь. Его удрученная поза все еще вселяла в Камацубару уверенность, что русский вот-вот начнет отвечать.
– Поднимите ему голову, – сказал Камацубара: он хотел посмотреть в глаза танкисту.
Майор Ногато четким шагом вышел вперед, отстегнул меч и коротким ударом рукоятки в подбородок вздернул голову пленного.
Теперь русский, подбородок которого был подперт рукояткой меча, стоял перед Камацубарой с высоко вздернутой головой: один глаз у него был голубой, с подрагивавшим веком, другой – багровый и вытекший.
Иноуэ еще раз приказал перевести пленному, что если он не начнет отвечать, то будет сейчас же казнен. Танкист продолжал молча, одним глазом смотреть на Камацубару, который вдруг с раздражением понял, что вся история с допросом была с самого начала пустой тратой времени.
– Выведите! Отдаю его в ваши руки! – сказал Камацубара, прерывая на полуслове начавшего снова болтать что-то по-русски переводчика и обращаясь к Ногато.
Майор Ногато опустил меч, но Овчинников не уронил снова голову на грудь, а продолжал держать ее поднятой, как держал до этого. Постояв так секунду, он глубоко вздохнул и сам повернулся к выходу.
Майор Ногато вышел вслед за ним, все еще продолжая левой рукой придерживать дужку очков и толкая пленного в спину рукояткой зажатого в правой руке меча.
Когда они вышли, Камацубара с минуту молча прислушивался. Выстрела не было слышно.
– Зарубил мечом, – сказал Иноуэ. – Он хорошо фехтует. Помните казнь в Баодине? – И он усмехнулся, вспомнив багрово-синюю щеку Ногато и его разбитые очки.
Камацубара ничего не ответил. Этот молчавший, несмотря на угрозу казни, русский танкист был последним толчком, заставившим Камацубару решиться на то, о чем он неотступно думал с тех пор, как прервалась связь с Джинджин Сумэ. В двух километрах к востоку от командного пункта на маленькой замаскированной площадке стоял штабной самолет, который чудом еще не разбила русская артиллерия. На нем можно было через полчаса перелететь через кольцо русских танков и продолжать командовать всем оттуда, из Джинджин Сумэ, оставив здесь за себя Иноуэ. Это еще не поздно сделать сейчас и уже не удастся сделать с рассветом.
«Такое решение диктуют благоразумие и обстановка», – говорил себе Камацубара, напружинивая диафрагму и готовясь вслух повторить это Иноуэ, которому благоразумие и обстановка диктовали оставаться здесь.
И по мере того, как он приготавливал себя, свою волю и свой голос к тому, чтобы повелительно и резко сказать эти необходимые слова и спокойно выдержать ответный взгляд Иноуэ, в нем необоримо росло простое, обыкновенное чувство страха от сознания того, что сейчас в десяти километрах отсюда, где-то в темноте, движутся и сходятся русские танки. В каждом танке сидят такие же, как этот еще недавно молча стоявший перед ним, а теперь зарубленный майором Ногато русский танкист.
– Господин полковник Иноуэ! – сказал Камацубара повелительным и звонким голосом, чувствуя мимолетное удовлетворение оттого, что голос звучит именно так, как он хотел. – Оказываю вам доверие замещать меня на время моего отсутствия. – И он встретился с глазами Иноуэ; тот смотрел на него со странным выражением.
Это были глаза человека, который хорошо понимает, что его оставили умирать, и чувство страха за собственную жизнь борется в нем с чувством презрения к тому, кто, решив спастись сам, предоставляет честь умирать другому.
Начальник разведотдела полковник Шмелев, долговязый блондин с лохматой головой и длинным, умным, насмешливым лицом, сидел, по-азиатски поджав под себя ноги, в маленькой палатке, на скорую руку разбитой между заночевавшими в степи танками.
Отрывая жесткие, перегоревшие стебли травы, Шмелев перекручивал и ломал их в пальцах. Свеча, укрепленная поверх брошенной на землю набитой захваченными документами полевой сумки Шмелева, освещала внутренность палатки, в которой, кроме Шмелева, находился сейчас всего один человек – унтер-офицер из перешедшего на нашу сторону маньчжурского батальона.
ebooksa