Агничка растерялась. Прием передач для больных начинался с четырех часов, но резкие слова замерли на ее губах. Опустив руки, она перевела взгляд с черных волнистых волос юноши на его ботинки. «В лесу был», — догадалась она, заметив на носках следы непросохшей грязи.
— Хорошо, передам, — неожиданно для себя согласилась девушка.
И тут ей пришло на ум, что в просторном и длинном халате она выглядит смешной и неуклюжей.
Конечно, в такую минуту было странно и смешно думать об этом.
Агничка не удержалась, скосила глаза на трюмо и тут же отвернулась. В стекле виднелась остроплечая нескладная фигурка девчонки в белом балахоне.
Чувствуя какую-то смутную обиду, Агничка поспешно толкнула дверь.
Одна, вторая, третья ступенька широкой мраморной лестницы. На площадке распахнуты окна, виден больничный парк. Солнце падает откуда-то сверху, и ветки старых лип кажутся рыжими от густых почек. Пройдет день, другой, слетят тонкие шелушинки с почек, и вместо них появятся нежные молодые листья.
На лестнице тоже солнце. Светлыми полосами оно стелется по натертому паркету, заставляет оживать и вспыхивать тусклые краски на потертом ковре под ногами.
Агничка оглянулась. За дверным стеклом все еще был виден слабый силуэт раннего посетителя. Возможно, юноша думал, что она потом спустится в вестюбиль и передаст письмо от больной. Любопытно, с чем попала в клинику девушка? Тоненькой иголочкой кольнула зависть. Ей, Агничке, никогда еще не дарили цветов...
Линейка почему-то затянулась. В длинном светлом коридоре стояла настороженная тишина. В распахнутые форточки окон проникал ветерок, отгибая углы марлевых промереженных шторок. Белые двери палат были закрыты, за ними слышался невнятный говор больных. Возле стола дежурной сестры толпились студенты, разговаривая между собой шепотом, — на линейке им присутствовать не полагалось. Сдержав желание взглянуть на новую больную, Агничка передала цветы санитарке, на цыпочках подошла к ординаторской и, затаив дыхание, прислушалась. Из-за двери доносился сердитый басок Кондратия Степановича. Старик кого-то распекал. Видимо, он, как обычно, стоит посредине комнаты в своем кургузом желтоватом халате и, заложив руки за спину, говорит, буравя виновника глазами.
Кондратия Степановича Агничка знала очень давно, с самого детства. Жил он в квартире напротив и частенько заходил по-соседски «на огонек». И все же девушка готова была выслушать выговор от любого хирурга, даже от матери, чем встретиться с укоряющим взглядом старика. Удивительные глаза были у Кондратия Степановича, совсем не похожие на стариковские: ясные, ярко-синие, они смотрели из-под совершенно белых жестких бровей по-особенному строго и испытующе.
Кондратий Степанович работал в клинике очень давно. Во время войны, когда здесь был образован госпиталь, он также занимал должность ведущего хирурга. Но в сорок третьем году ушел на фронт и вместо него осталась Галина Ивановна Катаева — мать Агнички. Девушка помнила тот день, когда он снова вернулся с фронта домой. Прямо с вокзала Кондратий Степанович зашел тогда к ним за ключом от своей квартиры.
— Встречайте, матушка, убеленного сединами фронтовика, — сказал он матери, обнажая и в самом деле совсем побелевшую голову.
В тот памятный день он говорил о многом и почти ничего о себе. Он расспрашивал мать о клинике, о врачах и больных. Не упустил ни одной мелочи, словно был в отлучке не два года с лишним, а всего какую-нибудь неделю. Лишь за чаем, спуская на ложечке в стакан несколько ягодок своего любимого вишневого варенья, будто вскользь обронил:
— Осиротел я, матушка Галина Ивановна. Погибли мои ребята/ оба. Храбро погибли. Остался я один, как перст.
И долго молчал, наблюдая, как в чаю распускался густой рубиновый сироп. Ни еловой не обмолвился он об умершей своей жене, не вздохнул, не пожаловался. А вечером пошел в клинику.
Кондратий Степанович с неделю присматривался к работе Галины Ивановны, придирался ко всякой мелочи, ворчал, сердился, а затем неожиданно и категорически отказался занять свою прежнюю должность, сколько ни настаивал профессор. В другую клинику перейти также не пожелал.
— Я здесь корнями врос, матушка Галина Ивановна,— заявил он, зайдя раз вечером на стакан чаю. — Вы работайте себе на здоровье. За меня не беспокойтесь. Дисциплина у вас военная. Хвалю. Скальпелем владеете не хуже меня. Весьма и весьма этому рада. А я, — он вытянул свои худые со вздувшимися венами руки, — я уже не тот. До войны эти руки ни разу не подводили меня, а сейчас того и гляди дадут осечку. Ничего не поделаешь. Если доверят вести одну из палат — соглашусь с превеликим удовольствием. А чтобы не скучно было, по-стариковски займусь студентами. На них и поворчать не грех, а я, признаюсь, ворчливым сделался...
Ворчал Кондратий Степанович, конечно, не на одних студентов. За малейшую провинность от него доставалось каждому. Но как ни строг был старик, в клинике его любили. К нему не стеснялись подойти с жалобой или просьбой, и не было такого случая, чтобы он кому-либо не помог.
Сегодня, видимо, случилось что-то из ряда вон выходящее, и Агничка не завидовала провинившемуся. «Интересно, что же стряслось?» — подумала она, неохотно отходя от двери. Как на грех, и профессор уехал надолго в научную командировку. Мать, оставшаяся вместо него, должна отвечать за каждый малейший промах своих коллег.
ebooksa