CoverUP

— Ты действительно не понимаешь, о чем я говорю? — теперь Каппа казался удивленным.

— Нет.

Чудовище некоторое время сверлило расхаживающего взад-вперед по кухне Ларика пронзительным взглядом, затем горько вздохнуло:

— Точно. Забыл. Совсем забыл. И что теперь делать?

— Да что я забыл-то? Напомни.

Каппа покачал головой.

— Что сказал твой отец, когда уходил от мамы?

Ларик задумался.

— Я был совсем маленький, не помню. Ты и это знаешь? И это имеет какое-то значение, да?

Он почему-то знал, что чудовище в своем праве, и доверился ему, как бы жутко это ни звучало.

— Я помогу, — доброжелательно согласился монстр. — В конце концов, моя главная миссия — справедливое наказание. А оно возможно только когда ребенок понимает, за что именно его наказывают.

У Ларика в голове, словно кадры на перемотке, завертелись картины его жизни только в обратном порядке.

— Ой, — удивился он этому событию, и вопросительно посмотрел на Каппу. Тот был доволен оказанным эффектом.

— Да, это я. — с удовольствием сообщил монстр. — Я так умею.

Мельтешение картин, которое уже вызывало неожиданный приступ тошноты и головокружение, вдруг остановилось настолько резко, что Ларик чуть не упал на пол. Ощущение было, как будто ты стремглав несешься куда-то и вдруг внезапно тормозишь, так внезапно, что у тебя из-под подошв выбиваются снопы искр. Очень физическое было ощущение. Когда прилив дурноты схлынул, перед глазами Ларика возникла эта же самая кухня, только больше двадцати лет назад. Кухня невероятно выросла в размерах, стол казался теперь огромным-преогромным домом с крышей-столешницей, между его ножками можно было свободно ходить, даже не пригибаясь. Ларику теперь не было видно, что именно лежит на столешнице, и это тут же страшно заинтересовало его. Пытаясь понять тайну «что там такого интересного», он даже не сразу заметил, что за столом сидит мама. В забытом, но смутно вспоминаемом синем сарафане с белыми оборками и распущенными волосами. Последние годы перед смертью мама заплетала косу и туго укладывала её на затылке. Ларик и не помнил, какие у неё красивые, густые, пшеничные волосы. Лица её мастер не видел, потому что она опрокинула его в ладони. У Ларика сжалось сердце. Кажется, мама то ли беззвучно плакала, то ли молча страдала, скорчившись, уйдя в себя от невыносимой боли. Перед столом он так же неожиданно заметил отца, тот был невероятно огромен, и Ларику пришло озарение, что он видит все сейчас глазами очень маленького ребенка. Когда ушел отец ему было… Два года? Три? Явно, не больше.

Взгляд Ларика упирался где-то чуть выше колен отца, он увидел бежевые летние брюки, очень мятые, видно чистольняные. Эта натуральная мятость придала особую достоверность нереально происходящему. Тут, сквозь пыльную завесу времени, вслед за изображением прорвался звук, подтверждая незыблемость физических законов даже в таком странном состоянии, в котором мастер оказался то ли по своей, то ли, согласно чужой воли.

— Я видеть его не могу! Понимаешь, меня трясет, когда он ко мне прикасается! — ворвался в тишину ночной кухни голос отца, перекрывая все привычные Ларику домашние звуки. И тихий, привычный, успокаивающий такт старинных часов-ходиков, и отдаленное покашливание соседских собак спросонья, и уютный шелест листвы большого мандаринового дерева, задевающего о стену и окно спальни Ларика. Голос отца убивал все привычные звуки, и от этого становилось жутко, безнадежно и тоскливо.

— Этот подменыш… — ¬— Голос стал звучать тише, кажется, отец чего-то на самом деле сам очень боялся, и от этого временами начинал истерично кричать, словно мог растворить это страшное в крике. Наверное, он не знал, что таким образом убивает привычное, родное, то, что на самом деле может защитить от непостижимого инфернального ужаса.

— Я не могу жить с ним под одной крышей, пойми меня. Он жуткий, он словно не из мира сего.

Отец, скрипнув половицей, присел на корточки перед мамой, все так же не отнимавшей руки от лица.