Найдя Дингейма в Коронове, пан Анджей уже его отпустить не хотел, а Куно, хоть перстень имел на пальце, в Торунь не спешил. Только лишь когда громыхнула новость, что в Торунь снова воротились тевтонские господа, начал беспокоится Куно, и однажды утром пошёл сам к пану Анджею. Было это уже на дороге, как раз во время похода в Иновроцлав, в Быдгощ. Он выбрал себе такую минуту, когда пан Анджей был в хорошем настроении, хотя ему никогда оно не изменяло. Вязали дорожные саквы, разный инвентарь и посуду, набранные в замках, которые король много раздарил.
– Пане староста, – сказал Дингейм, – хоть сначала вы сурово обходились со мной, но я имел много доводов вашей милости ко мне и доброго сердца. Позвольте же мне отозваться в нём ещё.
– Хочешь, чтобы я без выкупа тебя отпустил? – спросил Брохоцкий.
– Как меня сегодня видите, – сказал Дингейм, – никакого за себя дать не могу, а посылать брату – напрасная вещь.
– Значит, ты должен хоть год у меня в Брохоцицах коней объезжать, – начал, смесь, староста. – У меня нет уже ни одного пленника, чтобы его дома показать, хоть, хоть графчиком с Рейна похвастаться.
– Я пришёл вас просить об поблажке, – сказал Куно, – у меня есть девка богатой торговки, которая мне слово и перстень дала, позвольте мне ещё раз пойти о ней вспомнить. Если она сдержит слово, может, и выкуп заплачу.
– Тем лучше! Рыцарское слово, – подхватил Брохоцкий, – через четыре недели прибудете в Брохоциц. Большого выкупа вам не назначу, но вы знаете, мы не получаем жалованья, служим на собственные издержки: выкуп и добыча – это вся оплата за поломанные кости и испытанную бедность.
Староста начал осведомляться, как далеко было и что за девка к нему сваталась, и от слова к слову он узнал наконец всё, даже прыснул смехом.
– Дьявол – не девушка, – сказал он, – смотреть на неё, конечно, мило, а жениться бы врагу не желал; но кому что нравится, советовать трудно. Видно, из вас рыцарь храбрый, когда за это хватаетесь. Итак, езжайте и возвращайтесь.
Было в то время между всеми вооружёнными людьми, хотя бы из вражеских лагерей, такое братство, что Брохоцкий, отпуская пленника, пожалел его, что раздет был и не мог пристойно появиться перед мещанкой. Дал ему поэтому и пару добрых крестоносных коней, и седло одно красивое, и шитую делию, и одежды, в которых была нужда, чем захватил сердце Дингейма.
Таким образом, они расстались в Быдгощи как можно лучше, а что Куно, дав рыцарское слово, вернёться, в том староста вовсе не сомневался. С проводником не было трудно, пустился поэтому граф одиноко к Торуни, хорошо подковав коня, потому что морозы уже начинали сковывать и замёрзшая земля была твёрдой.
В дороге несколько раз его ловили то польские отряды, то тевтонские; но он показывал бумагу, что был пленником на слове, а такому ничего не делали ни с одной, ни с другой стороны; пожалуй, если бы его поляки с оружием в битве взяли, в таком случае, отказали бы ему от чести, сложил бы на площади голову.
В Торуни действительно уже возвращено было господство Ордена, который клокотал бессильной местью, готовился к возмездию. Все, на которых падало подозрение, что королю не только служили, но слишком были ему послушны, были вынуждены теперь терпеть суровое наказание.
Плауен, избранный великим магистром, с чрезвычайным рвением суетился для возвращения Ордену потерянных сил; но потери были огромны, страна измучена, люди рассеянны, замки опустошенны и та башня, полная дукатов, о которой рассказывали в толпе, должна была значительно опустеть. На самом деле от продажи земли в Чехии потекли значительные суммы, но на новую вербовку тоже огромные были нужны.
Хмурым утром приехал Куно в Торунь, постоянно по дороге и в воротах спрашиваемый, кто он и с чем ехал, ибо боялись предательства. Не хотел он заезжать прямо в каменицу пани Носковой, чтобы одеться пристойней и прийти в лучшую пору, ибо было слишком рано. Вернувшись в постоялый двор «Под конём», потому что в то время нигде отдельных комнат для путешественников не было, он должен был вместе с другими пойти в нижний холл, где и шум был, и толпа была значительная. Одни вставали с постлания на полу, отъезжали другие, брил цирюльник посередине, рядом с большим огнём играли замёрзшие, а девки, разговаривающие с весёлыми постояльцами, готовили и пекли, что было нужно.
Постоялый двор был немилый и неспокойный, но другой в это время путешественник не нашёл. Посланцы, курьеры, мелкие торговцы, возницы, несколько наёмных солдат: всё здесь в куче варилось, ругалось, кричало, а нередко ссорились и хватались за ножи. Нашёл себе всё-таки угол Дингейм, где мог саквы свои развязать и одежду сбросить. Служащая принесла ему кубок гретого вина, которого он требовал, и, посмотрев в глаза и подбоченясь, спросила, не к Носковой ли он приехал?
Куно узнал в ней служанку, которую там видел, но, желая её расспросить, слова не мог найти: она ушла к горшкам, пожимая плечами.
Таким образом, оставив лошадь и красиво одевшись, пошёл он в каменицу. Дверь была открыта, также наверху, когда постучал, ему велели войти. В известной комнате снова также прибранной, как была, сидела на стуле Носкова, заложив руки, а рядом с ней молодой ещё, здоровый и красивый мужчина с усами и бородой, в полурыцарской одежде так, что узнать было трудно, горожанином ли был или солдатом. Поза, в какой он сидел, извещала, что был он тут как дома; наклонившись немного к вдове, с ногой на ногу запрокинутой, одной рукой покручивал усы, а другой упирался в бок. Носкова на него сладко обратила глаза, когда на пороге показался Дингейм. Его появление, по-видимому, её смутило: немного задвигалась и, удивлённая, сложила руки.
– Вы возвращаетесь к нам как бы с другого света, граф Дингейм, – воскликнула она, – свидетельствовали люди и мы все были уверены, что вас под Короновом убили; находились даже такие, что тело видели.
– А всё-таки живой перед вами стою, – сказал Дингейм.