– Да разве вы не понимаете, что я этого-то и добиваюсь? Вам придется рассказать ему… Про то, как вы забросили это дело. Много-много всего рассказать!
Он разволновался, и это помогло мне перейти в наступление.
– А ты, Майлс, не расскажешь ли тоже кое-что? Дядя будет расспрашивать тебя!
Он не дрогнул.
– Весьма возможно. Но о чем?
– О том, чего ты никогда не рассказывал мне. Ему нужно будет решить, что с тобой делать. Он не может послать тебя обратно…
– О, я и не рвусь обратно! – перебил он. – Мне нужно новое поле.
Он сказал это с восхитительным спокойствием, с безукоризненной веселостью; и, несомненно, эти интонации раскрыли передо мной пронзительную, недетскую трагедию ребенка, ожидающего, при всей его браваде, возвращения, спустя три месяца, туда, где его ждет новое бесчестие. Я содрогнулась, чувствуя, что не смогу этого перенести, и отступила. Я склонилась к нему, во власти нежности и сочувствия, и обняла его.
– Майлс, дорогой мой маленький Майлс!
Мое лицо почти касалось его щеки, и он, позволив поцеловать себя, спросил добродушно:
– И что вам угодно, почтенная леди?
– Ты ничего не хочешь мне сказать? Совсем ничего?
Он немного отвернулся к стенке, поднял одну руку и стал рассматривать, как часто делают больные дети.
– Я уже сказал вам… сегодня утром.
О, как мне было жаль его!
– Значит, ты просто хочешь, чтобы я тебя не беспокоила?
Он оглянулся на меня, как бы благодаря за понимание; потом произнес мягко:
– Оставить меня в покое.
В этом ответе было своеобразное достоинство, и я, отпустив его, медленно поднялась, но не ушла. Видит бог, я никогда не хотела мучить Майлса, но чувствовала, что просто уйти сейчас, повернувшись к нему спиной, значит бросить, а еще точнее, потерять его.
– Я уже начала письмо к твоему дяде.