Я подошла к кровати и подняла свечу повыше.
– Как ты узнал, что я здесь?
– Запросто, я вас услышал. Вы вообразили, будто ходите бесшумно? Да вы топочете, как эскадрон кавалерии! – задорно рассмеялся он.
– Так ты не спал?
– Я лежу и думаю.
Я намеренно поставила свечу поближе к нему, присела на край кровати, а он по-дружески протянул ко мне руку.
– О чем же ты думаешь?
– Ах, да о чем же еще, как не о вас, дорогая мисс?
– О, моей гордости льстит такое внимание, но без этого можно и обойтись! Я бы предпочла видеть тебя спящим.
– Знаете, я думаю про наши странные дела.
Я отметила про себя, что его маленькая твердая рука холодна.
– Какие странные дела, Майлс?
– Ну, как вы меня воспитываете. И все прочее!
У меня перехватило дыхание, и даже в мерцающем свете моей свечки можно было разглядеть, как он улыбнулся мне, не поднимаясь с подушки.
– Прочее – что это?
– О, вы знаете, знаете!
На мгновение я лишилась дара речи, хотя чувствовала, держа Майлса за руку и не сводя с него глаз, что в моем молчании – знак согласия с его вызовом и что в целом мире реальности, наверно, не было ничего столь фантастического, как эта связь между нами.
– Ты несомненно вернешься в школу, – сказала я, – если именно это тебя тревожит. Но не в прежнюю – мы должны найти другую, лучшую. Скажи, как я могла узнать, что тебе этого хочется, если ты ничего не говорил, никогда ни слова?
Он внимательно слушал, его чистое лицо, обрамленное гладкой белизной, казалось умоляющим, как бывает у печальных пациентов детских больниц; и, заметив это сходство, я бы отдала все, чем владела на земле, чтобы на самом деле стать сиделкой или сестрой милосердия и помочь исцелить его. Но и в своем положении я, быть может, помогу!
– Ты знаешь, что никогда не вспоминал о школе, той, прежней, даже не обмолвился о ней при мне?