Вот что было написано на листе, выпавшем из странного ящичка:
«Дорогие мои! Не старайтесь разыскать меня, ибо меня больше нет между вами, но и не служите по мне панихид, ибо в го время, как вы читаете эти строки, я, Аполлон Маркович Гардич, сознаю и чувствую себя живым, здоровым и полным силы, хотя нигде на земле вы не отыщете моих следов. Это странно? Не правда ли? Но это так на самом деле. Сейчас у меня мало времени, чтобы подробно сообщить вам все, что со мной произошло и поэтому я ограничиваюсь только этим кратким письмом, чтобы просить вас обо мне не беспокоиться и удовлетворить ваше вполне законное любопытство касательно моего исчезновения. Я не любитель длинных предисловий и потому непосредственно перехожу к фактам, происшедшим в последний день моего с вами пребывания, 27 марта. На другой день после моего реферата, я сидел у себя в кабинете и готовился ко второй части доклада, имевшего быть в тот же вечер, как ко мне позвонили. Кухарка была в лавке и я сам отпер дверь. Предо мной стоял старый, обтрепанный еврей с немного фанатичными глазами:
— Вы господин Гардич?
— Я. Что вам угодно?
— Разрешите на пару слов?
Я провел еврея в кабинет, недоумевая, что ему от меня нужно, но вы сейчас поймете, как я был удивлен, когда узнал цель его визита. Старик вынул из кармана деревянный часовой футляр, поставил его на стол и начал:
— Видите ли, господин Гардич. Я скоро, на днях, умру и у меня никого нет, и люблю я в мире только две вещи, свой святой древний язык и вот эту игрушку. Ваши труды по гебраизму я читал, они кишат ошибками (признаться, от этих слов меня слегка передернуло), но вы первый из ученых, вставший на верный путь при изучении языка Моисея, Авраама и Иакова и поэтому вам и никому другому я и решил оставить в наследство эту… эту игрушку, которая поможет вам изучить наш язык так, как никто в мире его, кроме меня, не знает. Извольте видеть. Эта вещица, которую я вам принес и которую я у вас оставлю, что бы вы ни говорили, обладает свойством таинственным, суеверные люди скажут, чудесным, свойством переносить пользующегося ею в ту точку земного шара и в то мгновение времени, которые предварительно были отмечены на этих двух циферблатах. Как это происходит? Очень просто: на правом циферблате вы отмечаете географическую широту и долготу желаемого места, на левом переводите стрелки на известное тысячелетие, век, год, месяц соответственно знаку зодиака, в котором находится солнце, и день. Затем вы прикладываете весь прибор к середине груди на том месте, где ребра образуют впадину, и три раза поворачиваете этот пятибородный ключ в замке. Тогда, благодаря ряду заключенных в часах приспособлений, из которые механические приборы играют наименьшую роль, ваше тело распадется на невесомые эфирные частицы, которые войдут в мировой эфир, для которого, как вам известно, нет ни времени, ни пространства, являющимися лишь представлениями нашего мышления. Ваша же душа и дух, освобожденные от телесной оболочки и подгоняемые вашей волей, проявившейся в постановке часовых стрелок на определенную точку пространства и времени, смогут собрать из мирового эфира новые частицы, вполне соответствующие прежним и строению вашего духа и души, в желательном месте и моменте. Я знаю, вы считаете меня за сумасшедшего, Аполлон Маркович, но меня это нимало не беспокоит, потому что я знаю, что после моего ухода вы проделаете все, что я сказал. Платы за эти часы мне не надо. Обещайте мне одно: когда весь ваш труд по древнееврейскому языку будет закончен, посвятите его памяти Адама бен-Адама, то есть мне. Да, вот еще что. Имейте в виду: ключик легко выпадает и с ним надо быть осторожным, так как без него аппарат не действует. А засим прощайте.
Я не успел опомниться от удивления, как за моим посетителем захлопнулась входная дверь, и тут только я сообразил, что фанатичные глаза старика действовали на меня гипнотически, принудив неподвижно выслушать всю только что приведенную речь. На миг мне показалось, что я галлюцинирую, но часы и футляр лежали на столе. В эту минуту часы пробили три, я позвонил кухарке, чтобы она мне дала чаю и, напившись его, я хотел продолжать заниматься. Но работа не клеилась. Словом, кончилось дело тем, что я, справившись по географическому атласу о месте нахождения Иерусалима, поставил стрелки правого циферблата на 35° 14’ В./Д. от Гринвича и 31° 47’ 10" С./Ш. Затем передвинул стрелки времени назад без малого на 2000 лет и, закрыв глаза, повернул ключ.
Я не ощутил ровно ничего. Все еще зажмурившись, я внутренне улыбнулся своей глупой легковерности, заставившей меня исполнить бессмысленное предписание Адама бен-Адама, когда почувствовал легкий ветерок. Я открыл глаза и чуть не закричал от удивления.
Вокруг меня расстилалась равнина. Теплое темно-синее южное небо горело надо мной яркими лампадами звезд. Оглядевшись, я увидал вдали светящиеся точки и тут только сообразил, что нахожусь не в своем кабинете, а где-то в окрестностях Палестины и не в XX веке, а в I столетии нашей эры. Не буду скрывать: первое охватившее меня чувство было ощущение ужаса, ни с чем не сравнимое, рядом с которым побледнел бы ужас человека, попавшего на необитаемый остров или понявшего, что он заблудился. Еле сознавая себя, я пошел по направлению к огонькам далекого города, проклиная часы и свое легкомыслие, поставившие меня в такое исключительное положение. Но тишина ночи и чудный воздух мало-помалу успокоили меня и громадное любопытство, любопытство исследователя и ученого, пробудилось и все сильнее разыгрывалось во мне. Я сообразил, что часы, эта непонятная игрушка Адама бен-Адама, находится при мне и я могу в любое мгновение перенестись обратно в свою эпоху, но обогащенный громадным запасом исторических сведений, очевидцем которых я стал. Да, старик-еврей был прав: он дал мне возможность на месте изучить древнееврейский язык, как никто из моих современников не знает его.
Это соображение придало мне бодрости и я смело направился к Иерусалиму, полагаясь на то, что мои теоретический познания еврейского и латинского языка дадут мне возможность объясняться со своими новыми современниками.
После того, что со мной произошло, я ничуть не удивился тому, что оказался одетым в тот же или такой же рабочий домашний костюм, что на моей груди была золотая часовая цепочка, на пальце кольцо с рубином, а в кармане браунинг с запасной обоймой. Все это меня весьма радовало, так как обеспечивало мне как деньги, так и полную безопасность от какого бы то ни было насилия, ибо мой браунинг, я уверен, произвел бы грандиозный эффект на всякого, кто осмелился бы напасть на меня. Размышляя таким образом, я добрался до холма, с которого даже в темноте ночи мне стал ясно виден древний Иерусалим, обитателем которого я становился.
Я не могу дать себе ясного отчета в том, сколько времени простоял я так над спящим городом, мысля скорее образами, чем сознательными мыслями, как внезапно звуки человеческой речи заставили меня вздрогнуть и обернуться. Первое, что я заметил, было кроваво-багряное зарево всходившей полной луны и на фоне этого света две смутно выделявшиеся человеческие фигуры. С каждым мгновением они становились все четче и я мог различить двух шедших в моем направлении мужчин. Один шел медленно, еле передвигая ноги и заметно прихрамывая, низко опустив голову, а другой, высокий, коренастый, с громадной гривой на голове, шел рядом, по-видимому, в сильном возбуждении, размахивая руками и громко говоря что-то. За расстоянием я не мог уловить слов, но долетавшие звуки ясно свидетельствовали, во-первых, о крайнем раздражении говорившего, а во-вторых, о его несомненно семитическом происхождении. Сердце во мне замерло от напряженного ожидания. Через несколько секунд я должен был узнать, привело ли меня мое теоретическое изучение еврейского языка к возможности понимать их речь или же ко всем прелестям моего положения прибавлялась еще и невозможность объясняться со своими новыми согражданами. И вот до меня донеслась фраза, которую все время повторял высокий незнакомец. Я напряг все свое внимание и чуть не закричал от радости: я понял, я понял слова говорившего! Правда, произношение слов было далеко не похоже на то, к которому я привык, но смысл был мне понятен. Высокий, раздраженный человек вел куда-то своего спутника, повторяя: «Идем, я покажу тебе место! Я покажу тебе место».
Не заметив меня, оба еврея прошли мимо и я последовал за ними.
Не прошли мы и двухсот шагов, как высокий остановился, дернул своего спутника за руку и с криком «Хак» — «Вот» бросил его на колени. От силы толчка хромой еврей покатился и остался недвижим, а высокий с поднятыми к небу кулаками кричал яростно: «Банеит Иешуа! Банеит…» Эти слова были для меня как удар по голове. Я боялся понять их смысл, но сомнения быть не могло. Мы были на невысоком холме в полуверсте от города. Яркая полная луна освещала дремлющий город, гигантский, тяжелой громадой спящий храм и ту площадку, на которой лежал поверженный хромой и неистовствовал в несказанном горе высокий еврей, указывая на глубокую, с пол-аршина в диаметре яму, черневшую на земле между двумя другими, и повторяя все громче и громче: «Банеит Иешуа, банеит».
Я хотел и боялся верить своим глазам и ушам. «Банеит Иешуа» ведь значило «Умер Иисус!»… Неужели же чудовищная сила часов Адама бен-Адама перебросила меня через века и пространства на вершину Голгофы на другой день после распятия? Это было чересчур невероятно…
Однако я видел и слышал вполне ясно: полнолуние, холм со следами трех крестов, хромой рыжий еврей и высокий фанатик, кричавший поразившие меня слова. Но кто же были они? Неужели ученики, пришедшие поскорбеть на место великой казни? И вот новые слова высокого еврея вывели меня из недоумения. Подскочив к лежавшему на земле, он схватил его за платье, приподнял и весь его ужас, вся скорбь вылилась в звуке голоса, которым он полушепотом спросил: «Иехуда, зачем ты это сделал?»
Мои нервы не выдержали, я кинулся вперед, не отдавая себе отчета, зачем я это делаю. При виде меня высокий выпустил Иуду и, замахав руками, бросился бежать. Очевидно, и его напряженные нервы не выдержали и внезапное появление дико, по его понятию, одетого человека навело на него панический ужас.
Я наклонился над оставшимся лежать Иудой и увидел, что он без сознания.
Первое, что меня поразило, было громадное несходство простертого у моих ног еврея со ставшим всем нам привычным представлением о внешности Иуды Предателя. Правда, он был хром, правда, ярко-рыжие волосы обрамляли его лицо, но само лицо было отнюдь не преступное, не жестоко мрачное, с искривленным носом, как изображали Иуду с легкой руки Леонардо да Винчи все живописцы. Передо мной лежал истощенный от поста еврей средних лет со строгим, скорбным и бесконечно измученным лицом, на котором не было не единой кровинки, большие серо-стальные глаза были широко раскрыты и невидящим взором смотрели на небо. Длинный белый хитон облекал все тело, а на перевязи через плечо болтался ящик, знаменитый ящик для сбора милостыни.
ebooksa