СОН
Это был страшный, тяжелый сон… Снилось туманное серое небо, крупные капли дождя, заунывный церковный звон. Длинная, узкая, как коридор, улица. Черный катафалк, черные лошади, кучка людей. Лица бледные, измученные, страдающие. Кругом, как железное кольцо, мрачные черные всадники… Их руки в крови… Вдали кладбище. Ряд покосившихся деревянных крестов, часовня и темная, глубокая яма… В глубине ее лежат мертвецы. Их лица искажены страданием. Искривленные руки впились пальцами в землю. И кажется, что они шевелятся… Катафалк качается по мостовой, качается и черный гроб. И точно стучит кто-то в гробовую крышку… Вот и кладбище. Остановились. Черные всадники встают с лошадей. В их руках молотки и гвозди. Длинные черные гвозди. Подходят к катафалку… И вдруг чей-то голос: «Он живой…» И гул голосов: «Он живой…» И все теснятся к гробу. И с испугом и надеждой смотрят на гробовую крышку, которая начинает подниматься. И вдруг спадает… Черные всадники злобно смеются. «Он живой, он живой», — слышится кругом и мертвец тихо поднимается из гроба… На нем рабочая блуза. Бледное, молодое лицо, впалые щеки, бескровные губы.
Он шепчет:
— Я живой, не хороните меня…
Он хочет подняться. Худыми руками хватается за гробовые стенки. Силится встать… все смотрят на него и ждут. И страх и надежда и ужас в глазах. А он шепчет:
— Я живой, не хороните меня…
Он поднимается. Но черные всадники подходят к нему и молча снова кладут его в гроб. Он стонет. Он борется. Он снова поднимается.
— Я живой, я живой…
И стонут в яме мертвецы. И колышется кладбищенская земля. Глухие раскаты вдали.
— Забивайте крышку, — говорят черные всадники. И наваливаются все на гроб. Давят. Душат… А из гроба несется:
— Я живой, я живой…
Стучат молотки, и всадники злобно смеются.
И стонут в яме мертвецы. И стонут люди кругом…
LE № 53
Я с сестрой и мужем ее приехали поздней ночью в какой-то большой французский город. Нам пришлось скитаться из одной гостиницы в другую, так как нигде не оказывалось места. Наконец, чуть ли не в последней, нашлась одна свободная комната. Мы решили остаться и долго упрашивали заспанного дежурного лакея дать нам еще какой-нибудь уголок или чулан, дабы мы не были принуждены спать втроем. Очень нехотя, лакей сознался нам, что есть еще одна свободная комната в пятом этаже, № 53, но что он не смеет нам ее предложить. «Отчего, почему?» «Видите ли, — сказал он, — это опасная комната, и я даже сожалею теперь, что упомянул вам о ней. Над этой комнатой тяготеет какое-то проклятие, и мы не пускаем туда приезжих, даже когда гостиница переполнена, как сейчас. В ней уже было два ужасных случая. Раз один из гостей повесился на люстре, а через некоторое время другого несчастного утром нашли утонувшего в ванне. Вообще, в этой комнате творится что-то непостижимое и жуткое». Мы рассмеялись. «Откройте нам № 53, мы не боимся привидений и отлично там переночуем». После долгих уговоров лакей согласился. Я решила предоставить нижнюю комнату сестре с мужем, а самой устроиться в знаменитом № 53. Разделась я внизу и для храбрости попросила сестру проводить меня. Заспанный и недовольный лакей, сестра и я молча поднялись по лестнице в пятый этаж. Всюду была тишина. Дежурные лампы скудно освещали длинные коридоры и выставленную обувь путешественников. Страшная комната находилась в самом конце широкого прохода. Над дверью, на круглой фарфоровой дощечке, отчетливо виднелся № 53. Лакей отпер нам дверь. Комната была небольшая, довольно уютная, с одной кроватью, широким окном и черным пианино в углу. Сестра, следуя распространенной привычке, подошла к нему, подняла крышку и машинально взяла несколько нот. Это были начальные ноты глупой, веселой английской шансонетки. Громкий звук инструмента неприятно поразил нас. Я окликнула сестру, прося ее прекратить неуместное занятие, и снова обратилась к лакею с каким-то вопросом. Опять раздались за моей спиной громкие и веселые звуки.
Слегка рассерженная, я повернулась к сестре, желая пожурить се, но, к моему несказанному удивлению, сестра стояла тут же рядом со мною и молча, испуганно смотрела на меня, а пианино играло совершенно самостоятельно, продолжая начатую назойливую мелодию. В комнате, кроме нас, никого не было. Клавиши опускались и поднимались сами, и от этой непостижимой игры холодело сердце. «Что это значит?» — наконец воскликнула я. Побледневший лакей пожал плечами. «Que voulez vous, c’est le № 53»[1]. Я снова заглянула вглубь комнаты. По ней быстро, но плавно мелькнуло, колыхнулось что-то. Это не была тень, а скорее какое-то темное облачко, сгустившийся воздух, и длилось виденье всего один миг. Я отскочила, захлопнула дверь и повернулась к своим спутникам. Но их уже не было со мною. Они бежали вдали, по коридору, молча и не оглядываясь. Подумав немного, я решилась постучаться к соседям. Пианино тем временем продолжало играть нагло и неестественно громко. Кончит глупую шансонетку и снова начнет ее сначала. На зов мой отозвалась какая-то женщина. Она начала выражать свое недовольство и жаловаться на громкую игру в столь поздний час, но, узнав, в чем дело, согласилась помочь мне. Мы разбудили еще несколько соседей. Всюду те же вопросы и тот же ответ: «C’esl le pianino du 53, qui joue tout seul!»[2] Кучка народа росла. Люди выходили недовольные и сонные, в самых разнообразных ночных одеяниях. Мы пробовали звать прислугу, но на наши упорные звонки никто не явился. В самый разгар звонков, разговоров и недоумения потухло электричество. В темноте звуки веселого пианино казались зловещими. После краткого замешательства мы зажгли свечи и двинулись гурьбой в нижний этаж. Народу все прибывало. Мерцали свечи, шаркали ночные туфли. Говорили все почему-то почти шепотом. Одно пианино играло громко и вызывающе. И, странно, звуки явственно доносились до нас, хотя мы уже успели спуститься в третий этаж. Наше шествие, должно быть, со стороны представляло очень необычайную картину. В одной из дверей третьего этажа показалась белокурая красивая голова молодого англичанина с всклокоченным от сна пробором. Взглянув на нас, он весело расхохотался. «What is the matter?»[3] — воскликнул он, и я поспешила сообщить ему причину нашего странствования. Он еще громче рассмеялся. «Охота вам не спать из-за таких пустяков. Let the accursed thing play!» Потом, похлопав меня фамильярно по плечу, он прибавил: «Don’t be afraid, little girl»[4]. Его поступок не смутил меня, а скорее обрадовал. Он был первый не растерявшийся и бодрый среди нас. Я даже не вспомнила о том, что мои волосы распушены, что, кроме тонкого халатика, рубашки и туфель на босу ногу, на мне ничего не надето. Зато его голубую полосатую пижаму и красоту его лица и фигуры я как-то машинально заметила. Он стоял на пороге своей комнаты, весело болтая и рассматривая меня, когда случилось нечто непонятное. Наше маленькое общество, все время державшееся кучкой, неожиданно и резко метнулось в сторону, одну минуту пристально посмотрело на меня и на англичанина и вдруг неудержимо бросилось бежать от нас так же, как немного раньше бежали от меня сестра и лакей, молча, не оглядываясь, по длинному коридору. От быстрого бега тухли свечи, и туфли шлепали по ковру. Все наконец исчезли за поворотом. Коридор потонул во мраке. Мы стояли совсем одни с англичанином, а там, наверху, удивительно отчетливо и громко продолжало играть пианино. Я невольно, в страхе, прижалась к англичанину, ища и прося его защиты. Меня не удивило, что он крепко обнял меня и прижал к себе. В голове шевелилась одна неотступная, тревожная мысль: «Все равно, пускай, только бы он не оставил меня здесь одну». И вдруг, в темноте, все яснее и ближе зашептали, зашелестели незримые, нечеловеческие губы: «Ici, ici…»[5] И я не знаю, что было страшнее: звуки шансонетки или эти странные, тихие звуки, которые были всюду кругом и вместе с тем нигде. Руки англичанина становились смелее. Я чувствовала горячее дыханье и торопливые пальцы, расстегивавшие мой халатик. Он больше не смеялся. Я невольно попробовала отстраниться. Тогда снова раздался его голос, но изменившийся, низкий и глухой. «Вам не уйти от меня. Куда вы пойдете? Туда, наверх, где играет пианино, или вслед за этими убежавшими людьми, которых, может быть, вовсе и не было?». И от жутких, непонятных слов его холод пробегал по спине, а руки его становились не только наглее, но и больше! Они непостижимо росли. Их величина меня ужасала. У людей никогда не бывало таких рук. Пальцы его касались моего затылка, а ладонь доходила до пояса. С отвращением и страхом пыталась я освободиться. Я поняла, наконец, что самое ужасное был он сам, именно он, а не голоса, не пианино, не окружающий мрак. Огромные руки скользили по шее, по груди. Стиснув зубы, я начала бороться и биться в этих страшных, нечеловеческих руках, но и руки и ужас душили меня. Последнее, что я помню, было то, как он грубым движением поднял меня и внес в свою комнату. Потом наступила темнота и полное забвение всего окружающего… Очнулась я на заре. Серый день пробивался в окно. Я лежала на кровати. В комнате царил полный беспорядок, как после долгой, ожесточенной борьбы. Стулья были повалены. Подушки, простыни, одеяло тоже валялись на полу. Я взглянула на себя и обмерла: от моею халатика и рубашки оставались какие-то жалкие клочья, длинные полосы неузнаваемой материи. Руки, плечи и грудь были покрыты безобразными подтеками, шея опухла. Я попробовала встать, но была так разбита, так искалечена, что не могла держаться на ногах, а только ползком, на коленях, пыталась добраться до двери. В душе было глухое отчаяние, ужас и ясное сознание того ужасного и непоправимого, что случилось со мною. Самое ужасное, что может случиться с женщиной, быть может, даже хуже смерти. Едва живая, разбитая и жалкая, я выползла из комнаты и невольно подняла голову. На дверях, на белой фарфоровой дощечке отчетливо виднелся № 53!
Тут я… проснулась.
ebooksa