Гелимадоэ

Сохранить все в тайне, конечно, не удалось. Первой об этом проведала Гелена — она громко гоготала, кричала, взвизгивала, как гусыня, которую режут. Ей подвернулся великолепный повод посмеяться над Дорой. Никогда раньше не доводилось мне быть свидетелем такой схватки между сестрами. Не в пример остальным, Дора вырвала бы свое право на самообразование зубами и ногтями. Да бог с ней, с Геленой! Хуже, что обо всем узнал доктор Ганзелин.

Правда, на сей раз обошлось без грома и молний. Он уставился на меня своими водянистыми глазками и покачал головой, словно я совершил опрометчивый поступок.

— Учить женщину иностранному языку? Да вы оба безумцы. И она безумней тебя. Женщина — запомни — создана для кухни и домашнего хозяйства. Все эти новомодные идеи о женском образовании — чушь. Чтобы они отобрали хлеб у мужчин, да? Сперва нас лишали рабочих мест машины, а теперь еще и женщины! Когда-нибудь человечество дорого за это заплатит. К счастью, в мозгу у них маловато извилин. Вознамерились сравняться с мужчинами, наседки! Все равно им до нас далеко. Они забывчивы, непоследовательны, злоречивы, легкомысленны; сегодня загорится чем-нибудь, а завтра, глядь, уже и остыла.

Ганзелин в самом деле был невероятно консервативен. Я боялся, что он запретит нам заниматься языком. Но он не запретил. Кстати, предсказание его не сбылось. Дора была, как и сам он, упряма и не утратила интереса к учебе.

Продолжать занятия французским в саду стало невозможно. Гелена выслеживала нас. Мы стали уходить на берег Безовки. Дора обычно лежала на животе, подперев щеку кулаком и ковыряя траву носком туфли. Я старался принять позу учителя: стоял, прислонясь спиной к стволу вербы, и следил по книге, подняв указательный палец.

Как-то в один из сентябрьских дней, пополудни, мы учили спряжения глаголов.

— Je suis heureux, tu es heureux, il est heureux, elle est heureuse[11].

— Барышня Дора, повторите. Женский род будет несколько иначе. Пишется тоже иначе: je suis heureuse. Я счастлива.

Она вспыхнула, взорвалась:

— Не произнесу! Никогда не произнесу, потому что это неправда!

Это не было пустой шуткой, она действительно не хотела повторять. Я растерялся, но все же продолжал:

— Условное наклонение: «Я была бы счастлива» звучит так: je serais heureuse, a futur, будущее время: je serai heureuse[12].

— Кто знает… — промолвила она, глядя на реку, — может, я никогда не буду счастлива, поэтому лучше и говорить того не стану. К тому же я суеверна — скажешь вслух, а оно и не сбудется.

Я задумался. Сердце у меня защемило от жалости к ней, оно взволнованно билось, собираясь с мужеством. Наконец я решился, захлопнул книгу.

— Барышня Дора, — сказал я дрожащим голосом, — когда вы от чего-то мучаетесь, я переживаю это больнее, чем вы сами. Скажите, что произошло, мне так хотелось бы вас утешить!

Она хмуро взглянула на меня, обнажила свои широкие белые резцы.

— О, ничего нового, ничего нового, глупенький! Ведь ты знаешь, как мне тут все ненавистно, в какое отчаянье приводит меня эта докучная жизнь. — Она вырывала траву целыми пучками и бросала в воду. — Бестолковая каждодневная суетня, надсадный труд на маленьком клочке земли, грязные уроды, кудахтающие куры, противные сестры, пошлый злоязычный сброд, — господи, все одно и то же! На веки вечные. Хотя бы что-нибудь изменилось! Дождусь ли я?

— Барышня Дора, — произнес я чуть не плача, — как бы мне хотелось, чтобы вы всегда только улыбались!

— Je ne suis pas heureuse![13] — воскликнула она в ярости. — Je ne suis pas heureuse!

Я испугался, что на ее крик сбегутся люди. Вот так, во французской грамматической форме отрицания, вырвался у Доры крик ее души.