Гелимадоэ

С бьющимся сердцем смотрел я, как ее розовый язычок мелькает между белыми зубами. Я был словно в дурмане. Напряженно старался запомнить каждое произнесенное ею слово, точно от этого зависело счастье всей моей жизни.

— Да, да, фантазию! — Она победно размахивала очищенной картофелиной. — Фокусник составил себе тридцать две группы. В первой группе золотые и серебряные предметы, во второй — курительные принадлежности, в третьей изделия из бумаги и всякие карандаши и ручки, далее — продукты, краски, растения, звери, птицы, камни, столовые приборы… Да, ты сам увидишь все, когда внимательно прочтешь. У каждого предмета в группе — своя цифра. Когда запомнишь их, легче усвоишь стереотипы. Возьмем, к примеру, стереотип «лодка», цифра один. В первой группе под этой цифрой часы, во второй табакерка, в третьей — бумага. Лодка или корабль плывет по морю, капитан склонился над компасом, похожим на огромные часы; корабль является, собственно, плывущей табакеркой, он ведь как бы тоже дутый, набит порохом, ведь это боевой корабль, готовый палить из пушек. На нем паруса из бумаги либо паруса, белые, как бумага. Под другой цифрой — веревка. В первой группе это цепочка, во второй — трубка. Следует вообразить, что Панцирж из Зампаха был повешен не на веревке, а на золотой цепи, а канатоходец идет по веревке и покуривает трубку. Три — лампа; кольцо, спички, перо. Ты — Гарун-аль-Рашид, обладатель сказочных сокровищ, абажур твоей лампы укреплен на золотом обруче, украшенном рубинами; либо ты — прилежный ученик, занимаешься до ночи, а твое перо скрипит по бумаге. Цифра четыре — лира и булавка для галстука. Булавка принадлежит музыканту и сделана в форме лиры. Пять — лес, в первой группе крестик. Это совсем легко: лес — а в лесу, на месте, где кого-то убили, стоит крест. Лоб, цифра шесть, очки и проездной билет, смешное сочетание, правда? Голый лоб, череп, на нем очки, езда, опасная езда, дорога к смерти, на билетике череп со скрещенными костями, семь… — Она положила бумажку мне на колени. — Возьми ее, я списала это для тебя с листа, который получила от фокусника.

Я шептал про себя слова в том порядке, как видел их перед собой, без лада и склада: «браслет, брошка, ожерелье, чернильница, карандаш, стакан, сверло, мыло, сачок, хлеб…»

— Если твердо все это заучить, — никогда не собьешься, — хвалилась Дора. — Здесь все есть, ничто не забыто. А теперь я должна еще объяснить, как спрашивающий ставит вопросы. Запомни: слово «медиум» является в предложении точкой, тебе важны первые слова, сказанные до него. Так, например: «Теперь, медиум, расскажите, что это такое?» А ты дал поняты т, п, р, то есть первая группа, сорок четвертое слово, стереотип «погребальные носилки». Ответ: «золотое сердечко». Золотое сердечко девушки, умершей от горя, лежащей в гробу на погребальных носилках, понимаешь? Либо: «Прошу, скорее, медиум, скажите, какой это предмет?» Шестая группа, пятое слово, группа растений, стереотип «лес». «Ландыш»! Ландыши ведь растут в лесу. «Вы должны теперь быстро, медиум, сказать, что это такое?» Третья группа, двадцать четвертое слово — Нерон; император Нерон либо пес Нерон — играет в карты. «Карта»! Сразу же следует вопрос: «Какая же это карта, медиум?» «К», как известно, — девять, девятой в карточной колоде идет семерка крестей. Тем же способом можно разобрать монограмму на носовом платке, дату на кольце, узнать место рождения. Фокусник и его медиум подробно изучили географический атлас. Каждый город обозначен определенной цифрой. Вот группа слов под номером тридцать один — это названия городов, а тридцать два — названия деревень. Кстати, им помогает их кочевая жизнь. Они всюду бывали, всюду показывали свои фокусы, всюду голодали. Представляешь, как разнообразна их жизнь? Сколько приключений, о которых можно вспоминать, сколько глупцов, над которыми можно посмеяться! А уж выпученных-то глаз, а уж разинутых ртов! Эмиль! Я ведь не только осваиваю стереотипы и недурно умею подводить под них предметы из разных групп, — я уже знаю, как сотворить полное блюдо яичек, извлеченных из карманов и как выстрелом из пистолета обратить груду золота в прах и пепел. Наколоть шесть задуманных карт на шпагу — проще простого, а для того, чтобы потерянное кольцо очутилось у другого человека, требуется лишь ловкость рук…

Я сидел рядом с Дорой тихо, как мышка, не спуская глаз с ее губ; щеки мои пылали, подаренный листок лежал на коленях. Когда в тот вечер я засыпал, перед моими закрытыми глазами мельтешили сотни предметов, уцепившихся друг за друга в безумном хороводе. Золотой якорь висел на цепочке от часов, тенор открывал жабий рот; вместо пуговиц у него были апельсины, на голове вместо цилиндра — корзинка, и при этом он играл на гармонике. Чернильница была сложена из брусьев и походила на виселицу, но это была не виселица, а шахта; из нее вылезали черные углекопы с шахтерскими лампочками. Стереотипы явились в виде бриллиантовых гвоздей, на каждом висело по тридцать два удивительных слова; цифра двадцать девять была одновременно шляпой и почтовой открыткой, чучелом попугая и школьным ранцем, и подвешена она была на слове «запеканка». Взаимосвязанность противоположных понятий увлекала меня. Я сочетал вещи, по виду несочетаемые, изумляясь легкости, с какой боты обнаруживали свое родство с розами, а зубочистка с циферблатом. Предметы громоздились у меня перед глазами, смыкались в волшебные ряды, каждому ряду предводительствовала какая-нибудь цифра. А надо всей этой диковинной свалкой восседала, подперев рукой подбородок, Дора; ведьминские глаза ее смотрели куда-то в даль, загадочно улыбались, перевернутая вверх дном голубая кастрюля из-под картошки лежала рядом, вода из нее вытекла, и картошка валялась посреди куриного помета. Дора, в экстазе, почти не разжимая рта, цедила сквозь зубы одно-единственное слово: «Фантазия! Фантазия!»

ПОХОРОНЫ

Старая Гата, которая заболела первый раз в своей жизни, решила, что раз уж она слегла, то непременно и помрет. Но Гата не померла — ей было на роду написано болеть все чаще и всякий раз снова подниматься на ноги, пока она в самом деле не стала для близких обузой и ее не похоронили на далеком заброшенном кладбище. И тем не менее прозвучал-таки однажды погребальный звон с вавржинецкой колоколенки; колокол гудел негромко и страдальчески, в то время как мелкий, с туманом, дождь кропил мостовую.

Люди, держа над головами зонтики, останавливались. По ком это звонят? Кто умер? И вот, будто по ветру, полетела ошеломляющая весть от одной мелочной лавки к другой, передавалась из уст в уста; люди судили-рядили, крестились, ужасались. Неужто правда? Да уж точно! Кто бы мог подумать? Умерла мисс Ага, жена фокусника.

Ах ты, господи, да возможно ли? Ведь не далее как вчера она грелась на солнышке в больничном саду! Тетушка Гоужвичкова, у которой в больнице лежит парализованный дядя, видела ее там собственными глазами. Была она бледненькая, что правда, то правда, прямо как восковая, именно, как восковая! Глаза провалились, да темные такие, как растоптанные ягоды бузины! Наверное, и я видел ее из своего окна среди двух десятков вялых, полосатых марионеток, бродивших там, внизу, под валами. И где же ее муж, фокусник? Кто сообщит ему о случившемся?

Оказалось, что доктору Ганзелину известен адрес чародея. Уж не от Доры ли он получил его? Почтмейстер хорошо видел, кто подавал в окошечко скорбную телеграмму. Это была Эмма. Потирая ножкой о ножку, пачкая губки синим чернильным карандашом, она списывала адрес на бланк с зажатой в руке бумажки.

Самые любопытные и жадные до новостей староградские кумушки собрались у больницы. Центром внимания сделался отставной вояка Нивлт, хромой старик с желтыми усами пушкаря, Он служил больничным санитаром — в его обязанности входило также обмывать покойников. Теперь он ковылял от одной группки к другой о полным сознанием собственной значительности:

— У нее было очень слабое сердце. Уснет, бывало, и так долго спит, что мы удивлялись, как она вообще после этого просыпается. Доктор-то знал, что однажды она в таком сне и отойдет. Нынче утром открыла глаза, обвела всех особенным, печальным взглядом, вздохнула, откинула голову — и не стало ее. Тихо отошла. Господь послал ей легкую смерть!

Сейчас она лежала в мертвецкой при больнице. Не облачат ее больше в красное бархатное, отороченное лебяжьим пухом платье с глубоким вырезом, открывавшим впалую грудь. Никто больше не завяжет ей глаза платком, никто не задаст замысловатых вопросов насчет предметов, вытащенных из кармана. Там, где она теперь, нет ни ясновидения, ни бумажных цветов, ни колбасы из папье-маше, нет павлиньих перьев, кротких голубей и серебряных блюд, в которых приготовляется чудотворный ужин.

Была она живая, маленькая женщина, у нее был пронзительный голосок, резко звучавший в пространстве зала; теперь же тело ее вытянулось, а сама она стала тиха, как сон, навсегда сомкнувший ей веки. Ее муж, чародей, не принадлежит к тем волшебникам, что наделены способностью воскрешать мертвых. Но где же чародей?

В тот же вечер пробренчала бубенчиками накрытая красным чепраком лошадка. Любопытные давно ожидали фокусника, и вот наконец он приехал. На рукаве у него не было траурной повязки, не было знаков скорби и в шутовской сбруе лошадки. Скорбной была лишь их худоба: мужчина был черен и сух, как выгоревшая стерня, а у лошади выпирали ребра, точно пружины сквозь продранную обивку, отчего она походила на конский скелет, влекущий катафалк. Опустевшее место на козлах глядело сиротливо, наподобие ниши, из которой сдуло деревянную фигурку святого. Скитальческая пара была разлучена навек.

Во дворе трактира «У долины» фокусник распряг лошадь, втащил повозку в сарай, побежал в больницу и пробыл там до позднего вечера. Он сел ужинать, но не как обычно, с возчиками и кучерами, а в стороне ото всех, низко нагнувшись над тарелкой — молчаливый, пасмурный, замкнувшийся в себе. Никто его не окликал. К столу, за которым сидит горе, люди не подсаживаются. Черные глаза фокусника угрюмо глядели из-под лохматых бровей, тоскливо позванивала ложка, черпая скудную пищу. Та, что лежит в мертвецкой, укрытая дешевым саваном, никогда уже не будет делить с ним ни его убогую трапезу, ни его шумную славу.

Ясновидящая умерла в пятницу, хоронить ее должны были в понедельник. Богачам, которым посчастливилось умереть в пятницу, еще можно было притязать на похороны в воскресенье. Для бедняков и бродяг воскресенье — неподобающий день. Да в конце концов, что это за похороны? В дешевом, грубо сколоченном гробу тело пронесли в церковь. Кто шел за гробом? Осунувшийся, сгорбившийся фокусник, инвалид из больницы, что закрыл глаза усопшей скиталице, несколько нищих да кучка любопытных из среднего сословия. Господа не сочли достойным принять участие в похоронах комедиантки. Они лишь выглядывали из окон, не показывая своего интереса, заглушая в себе сочувствие. Похоронную процессию замыкали Ганзелин с Геленой. Почему именно с Геленой? Гелена дежурила в амбулатории, ей полагалось сопровождать отца. А в качестве кого шел Ганзелин? В качества друга покойной? Нет, он был всего лишь ее врач, ее последний духовник. Он был подле ясновидящей при ее долгой агонии и полагал своей обязанностью присутствовать на последнем акте. Врачи всегда из чувства долга провожают своих умерших пациентов, как и владельцы похоронных бюро, торгующие товарами для покойников.

Мальчишки, даже те, чьи родители принадлежат к избранному кругу, имеют привилегию иногда пренебрегать условностями. Мне не запретили присоединиться к моим сверстникам, что сновали под носом у министранта, несшего крест, спрыгивали в придорожную канаву или кувыркались позади растянувшейся процессии — далекие от всякой степенности, от всякой скорби. Погребальные дроги тарахтели по мостовой, траурные султаны на лошадях развевались по ветру, на гробе лежал единственный венок, перевитый бумажными лентами. Короткая, черная суставчатая змея с колыхающейся короной на голове ползет через городские ворота, тащится некоторое время по пыльному проселку над Безовкой, затем поднимается вверх, на зеленый склон, где два ангела с отбитыми руками стерегут вход в захиревшую обитель мертвых. Открываются ржавые ворота, гостей встречает, раскинув на кресте руки, страстотерпец Христос. Дальше, дальше, мимо рядов со стеклянными шарами, мимо памятников с полустершимися именами, мимо надгробий с увядший цветами в облупленных, безносых кувшинах. В воздухе стоит особенный, сладкий и острый запах тлена. Однако последний приют для бродячей провидицы еще не готов. Подле стены еще довольно места для могил, что в скором времени окажутся позабыты и сравняются с землей. Крест с флажком из черного флера указывает нам путь. Вот наконец открытая, зияющая яма, обложенная грязными досками. Я оглядываюсь вокруг с изумлением и грустью: Доры не было! Почему бы Доре не прийти сюда? Священник торопился, листая свой молитвенник, где между страницами лежала бумажка с краткой надгробной речью. Ему заплатили скупо, а посему читал он невнятно и с неохотой. Никто его и не слушал, никто не желал растрогаться. Звуки его голоса глохли посреди могил, в разноцветных шарах отражались перекошенные физиономии. Кто-то решил немного всплакнуть задаром, поскольку этого требовали приличия. Священник помахал кропильницей в знак окончания ритуала. Почему не зажегся бенгальский огонь, почему не взвились к небу кроткие белые голуби, почему часовой механизм не проиграл нежной мелодии? Латынь священника была столь же непонятной, как и зашифрованные фокусником вопросы. «Мертва», — шептал я и составлял слово по числам: м — это три, р — четыре, т — один, в — семь. Мертвая: 3417. Мертвый — пятнадцатое слово в двадцать третьей группе стереотип «доска». Мертвец, лежащий на доске! Все это понадобилось бы фокуснику, подсунь ему кто-нибудь мертвую мышь или мертвую птицу. Скажите-ка теперь, медиум, что это такое? А что, если бы он вдруг задал ей этот вопрос — своим повелительным тоном, тоном вечно недовольного, брюзгливого мужчины? Можно ли быть уверенным, что она не поднимется из гроба и, глухо закашлявшись, не ответит, превозмогая страдания: «Это складной нож»? Человеческая комедия — и столь будничный финал! Всех мы хороним одинаково: и простых людей, и фокусников. Хоть бы радуга засветилась над кладбищенской стеной! Хоть бы души мертвых в виде светлячков закружились на могилах в скорбном танце! Ничего. Гроб на ремнях опускается в глубокую яму. Доры здесь и в самом деле нет. Фокусник наклоняется над ямой и первым бросает туда зеленую еловую ветку. Он, имевший в своем распоряжении веера из павлиньих перьев и такие цветы, которые растут разве что на иных планетах, смог почтить свою подругу лишь простой еловой веткой!

Народ стал нерешительно расходиться, а он, подобно призраку, все еще стоял над разверстой могилой. Горькое сиротство этого человека ни с чем нельзя было сравнить. Муж, жена и лошадь — маленький, тесный кружок… Один из троих удалился в зачарованные внеземные пределы. Лошадка склоняет голову над порожней колодой. Будь на ней сейчас сбруя с бубенчиками, они зазвонили бы по умершей.

Торопливо идя с кладбища, я наткнулся, вернее, прямо налетел на Ганзелина.