Гелимадоэ

— Могли бы хоть это про себя держать, а то раструбили по всему городу! Приличнее-то было б промолчать.

Противный, визгливый голос подхватил:

— Да уж куда как приличнее! Ан нет, старшая с раннего утра бегает из дома в дом по деревенской площади и разносит эту новость.

Я никак не мог отыскать чулки. Проклятье, куда они только запропастились? Чулки, правда, оказались там, где были брошены вечером: потом я никак не мог натянуть штаны и долго плясал на одной ноге, прямо исполнял какой-то акробатический танец. Коленки у меня дрожали, руки тряслись, перед глазами плыли темные круги. Конечно, это Дора! Дора и фокусник! Они сбежали вдвоем. Ночью, когда все остальные были в кино. Все теперь стало мне ясно — и Дорино самопожертвование, и ее желание остаться дома, и ее задумчивость. Я слышал за стеной мерное дыхание отца. Да, было еще очень рано. Пускай себе спят, а мне ждать невмоготу! Кубарем скатившись по лестнице на кухню, я увидел Гату. Она уже вернулась домой и заливала спиртовку, готовясь варить кофе.

— Гата, — с мольбой кинулся я к ней, — это правда?

— Да уж коли весь город только об этом и трезвонит, стало быть, правда, — рассудительно ответила Гата.

Забыв надеть шапку, я выбежал на площадь. Я был уверен, что мир перевернулся вверх тормашками, что бушует потоп, дома развалились, горы рухнули и дымящаяся серная лава хлынула на город от вратенского родника. Я хотел своими глазами видеть последствия катастрофы. Ничего подобного! Площадь выглядела как обычно. Лавочница подметала тротуар перед своим порогом, на ее затылке подрагивал жидкий пучок волос. Я укрылся за столбом.

— Ну, что вы на это скажете? — спросил кельнер из трактира «У солнца».

Метла на мгновение замерла.

— Вроде бы девица совсем ничего с собой не взяла. Лишь кое-что из белья; да его, впрочем, не больно-то у нее и много было. Ну, еще платье, которое на ней.

Мне следовало догадаться, что они будут говорить лишь об этом, о чем же еще им говорить?

Брезжившая в моем сознании мысль проступала все отчетливее: Доры нет, и она больше не вернется. Я уже никогда не увижу ее. Все мое существо сковала безнадежность: никогда мне больше не увидеть Дору. У меня подкашивались ноги.

Я обогнул палатку булочника. Булочница, уперев руки в бока, стояла на порожке и внимала рассказу своей служанки, глупой бабы с утиным носом.

— Старый Ганзелин только что вышел из дому. Наверно, в жандармерию. Боже правый! Куда она могла убежать с этим фокусником? Далеко-то им не уйти.

— Поди знай! — возразила ей булочница, — девица совершеннолетняя. Жандармам тоже не просто будет вмешаться.

Бывает так: дождь непрерывно льет над рекой, вода в ней помутнеет, но с виду остается в своих берегах. Нечто подобное происходило у меня на душе. Непрестанные толки, дополняющие и уточняющие одну и ту же новость, однообразные маленькие круги, расходящиеся по водной глади, а под поверхностью — мое душевное отчаяние, безмерная усталость… Случилось что-то непоправимое. Там, за неким пределом, осталась вся радость моей жизни. Вокруг меня пустота, и нет соломинки, за которую я мог бы ухватиться! Я тонул, погружаясь все глубже и глубже. Солнце сияло не для меня, не для меня веял свежий ветерок с душистых лугов. Мне хотелось кричать, прижаться к чьей-то груди и плакать. Как я был одинок в то сиротливое утро!

Мне вспомнилась женщина с Чигаржской Гарты, что приезжала осенью с мужем к Ганзелину. Передо мной всплыло ее лицо: вместо рта — сплошная гноящаяся рана, красные глаза, смрадное дыхание. Оборотная медаль похождений! Ведь и она убежала со своим любовником! Меня охватил ужас: та женщина — и Дора… Не вернется ли она когда-нибудь в подобном же обличье? А я собственными руками вручал ей письма, и они подталкивали ее на этот безумный шаг! Я — непосредственный виновник ее несчастий, я споспешествовал побегу!

Ноги сами несли меня к деревенской площади. Это был поистине крестный путь. Возле пивоварни мне повстречался учитель Пирко. Щегольская шляпа его была надвинута на глаза, лицо хмурое. Я поздоровался, он не ответил, вероятно, просто не видел меня. У сторожевой башни учитель в нерешительности остановился, затем повернул обратно. Я слышал позади себя его неуверенную поступь. Он никак не мог выйти за границы деревенской площади. Обманутый влюбленный брел — по кленовой аллее, а я, покинутый влюбленный, робко шел впереди него.

Звук наших шагов гулко раздавался на мостовой. В кронах деревьев беззаботно распевали птицы.

Перед домом Ганзелина на скамейке кто-то сидел, — чья-то съежившаяся фигурка в белом. Глаза мои застилала пелена, я не мог различить лица. Подойдя ближе, я увидел, что это Эмма; остановился перед ней.