Гелимадоэ

— Дора ставит нас в известность, — начал он хрипловатым голосом, подчеркивая каждое слово, — что навсегда покинула наш дом. Она собирается выйти замуж за фокусника, который был тут весной и у которого умерла жена. Дора ничего не требует от нас и ни у кого не просит прощения. Она в совершенстве овладела мнемотехникой и научилась разным трюкам: ей кажется, что она станет хорошей помощницей своему мужу. Она не пожелала раньше открыть нам свои намерения, опасаясь, что мы этому воспрепятствуем. Жизнь в городке была ей не по душе, работа по дому, дежурства в амбулатории невыносимы. Я был недостаточно добр к ней, а вы никогда по-настоящему ее не любили. Она уверяет, что нашла свое счастье и, даст бог, никогда не ощутит желания вернуться к нам.

Губы его исказились усмешкой, на щеках выступило по красному пятну величиной с кнедлик.

— Никто из нас, ни я и ни вы, не в состоянии убедить ее, что счастье, как она себе его представляет, не есть счастье и не будет им. Она просит нас больше не беспокоиться о ней. Полагаю, самое разумное в данном случае — удовлетворить ее просьбу.

Он помолчал и еще раз обвел всех взглядом.

— Я естественно чувствую себя оскорбленным. — Он громко откашлялся, голубые жилки проступили на его висках. — А посему отныне об этом у нас разговора больше не будет.

Он сел на стул у двери; ссутулясь и тяжело кряхтя, снял сначала один ботинок, затем второй и аккуратно поставил их возле плиты. Потом в одних носках вышел в сени и стал подниматься по лестнице в свою комнату. Даже не хлопнул дверью.

Эмма, — все-таки она была еще ребенком, — заплакала. Гелена разразилась бессмысленной и грубой бранью. Лида, неестественно прямая и тихая, заложив руки за спину, расхаживала по горнице. В ту ночь спала только Эмма, успокоившаяся в конце концов в объятиях Марии.

Рано утром Ганзелин встал и отправился на прогулку, и это было единственным отклонением от привычного распорядка.

— Куда же он, собственно, пошел? — спросил я Марию, которая все это рассказала мне спокойным, чуть грустным голосом.

Я еще питал сомнения относительно загадочной вылазки доктора, о которой по городку кружили ошеломительные слухи.

— Точно не знаю, но в одном уверена — он не пошел заявлять о розыске Доры, — нехотя усмехнулась Мария. — Раз он сказал, что не станет более беспокоиться о ней, то уж сдержит слово. У нашего отца твердый характер. А ведь на самом деле он чувствует себя глубоко несчастным, хотя и скрывает это. Если бы Дора вернулась, уж не знаю, чего бы ей стоило вымолить у него прощения.

— Наверное, это вы только так думаете, барышня Мария, — возразил я, слабо надеясь на утешение, — ведь он все-таки любит ее и не оставит — случись с ней какое несчастье.

— Только ничего подобного никогда не произойдет, — поспешно заключила Мария. — Дора так же упряма, как и отец. Если уж она на что-то решилась, то ни себе, ни кому еще не сознается в своей ошибке.

Мария была права. Верить в Дорино возвращение было просто-напросто бессмысленно. Я лишь судорожно сглатывал слюну. Горечь слез, выпитых мною, обжигала мне горло. Я хмуро уставился в землю. А когда поднял глаза, вздрогнул от невыразимого страха. Передо мною, будто выросши прямо из мостовой, стоял доктор Ганзелин.

Устремив на меня острый, пронзительный взгляд, он точно хотел им измерить глубину моего к нему сыновьего чувства. Этим взглядом он как бы предостерегал: «Никогда не допусти предательства, подобного тому, какое узнал я от своей родной дочери!», как бы вбивал мне в голову четвертую заповедь. Я вспыхнул до корней волос. Он закряхтел, мотнул головой, тщательно вытер ботинки у порога и вошел в сени.

Мы с Марией молча, покорно двинулись за ним. Широко распахнув дверь в амбулаторию, он не затворил ее за собой. Сдвинул шапку на затылок, постоял у стены, где висел календарь. Было ясно, что его действия рассчитаны на зрителей. Некоторое время он шарил в карманах, словно что-то искал. Наконец вынул карандаш. Послюнив его, как это делают дети, склонился над внутренним картонным кругом и жирно, крест-накрест, зачеркнул слог «До», знак имени Доры. Затем столь же твердо, со стиснутой челюстью, вывел над «До» букву «Э». С той минуты Эмма сделалась частью неумолимого круговорота.

Вот каков был помысел, который вынашивал Ганзелин во время своей утренней прогулки!

Эмма, любимая дочь, до той поры вольная, как пташка, не будет больше носиться по своим незапретным дорогам. Хилая девчушка, за чье здоровье опасались все, кто ее знал, будет обихаживать больных, работать на кухне, в саду, на конюшне, в поле. Не найдется у ней времени навещать свою милую подружку, что стоит на вратенском холме, вить веночка из полевых цветов, беседовать с ветром и птицами. Она натянет белый медицинский халат, сунет маленькие ножки в почерневшие деревянные башмаки, нахлобучит на голову бесформенную соломенную шляпу, а на руку повесит старую кошелку. И, оснащенная этими символами труда, покорится участи Гелимадонны, изо дня в день живущей лишь своими будничными заботами.

Чья же головка прильнет к отцовскому плечу, если Эмма окажется привязанной к кастрюлям, если ее пальчики почернеют от картофельной шелухи, если ей придется гнуть спину над грудами белья? Раз в четыре дня Ганзелину придется ехать на заднем сиденье одному.

— Но этого делать нельзя! — воскликнула Мария, когда Ганзелин оборотился, точно желая похвалиться содеянным. — Она такая слабенькая, такая юная и так непривычна к тяжелой работе!