Гелимадоэ

— Ты, верно, вообразила, гусыня, что за тобой принц с изумрудом во лбу явится! Образумься, примирись с его низкорослой фигурой, одутловатым лицом, кривыми ногами, а то будет поздно. Привяжи его, пока он сгорает от любви. Быть может, это твой последний шанс. Не полагайся чрезмерно на свою красоту, красота увянет, вот увидишь! Погляди на нас! Все это и тебя ждет. Морщины, распухшие суставы, впалая грудь. Если Пирко хочет жениться — хватай его и не отпускай. Какой-никакой, а все же мужчина и, по-видимому, позабыл, что ты бесприданница.

Я оскорблялся за Дору. Меня огорчали эти мучительные для нее разговоры. Чтобы она, желаннейшая из женщин, ожидала снисходительного приглашения от Пирко вместе идти по жизненному пути! А почему бы и не явиться тому принцу из сказки, о котором они говорят? На мой взгляд, она была бы ему под стать.

Однажды, романтическим вечером — над деревенской площадью, подобно гигантскому лампиону, висела луна — я подходил к дому Ганзелина, как вдруг до слуха моего донеслись причитания и женский, похожий на младенческий, плач. Затаив дыхание, я подкрался ближе, тенью проскользнул в калитку. Они сидели на ступеньках крыльца, одна над другой, будто куры в курятнике. На самом верху, прислонившись к перилам, гордо вскинув голову, сверкая очами, сидела Дора — олицетворенное высокомерие. У ее ног, скорчившись — Эмма. Ниже, обхватив руками колена, — Мария, дальше — Лида, спрятав лицо в ладонях. Рыдания исторгались из костлявой груди Гелены. Она выла, как шакал на луну, слезы градом катились ко ее щекам. Ничего подобного мне еще не доводилось видеть и слышать.

— Боже ты мой, — упрекала Гелена Дору, — ты любишь одну только себя! У нас троих жизнь, почитай, прошла. Ни я, ни Лида, ни Мария никогда уже не дождемся такого счастья, чтобы отпраздновать свадьбу Да что там свадьба, что жених — мы уже давно все это оплакали. Плевать! Но ведь каждая из нас в глубине души еще женщина. Я, к примеру, была бы так счастлива подержать на руках дитя! Своего ребенка мне уж не видать, как и Лидиного, или Марииного, но это мог быть твой ребенок, Дора! Понимаешь? Ребенок, которого ты родила бы для нас всех, чтобы и мы сподобились иных радостей, чем перевязки, стряпня да поденка. Твой долг, пойми, дать нам хоть это, раз во всем остальном отказано судьбой!

Дора могла бы быть настолько благоразумной, чтобы спокойно ответить на этот крик души. Но куда там! Дора, известно, была злой и бесчувственной. Покраснев от злости, как индюк, она вскричала — оскорбленно, негодующе:

— Вы, глупые, противные старые девы! Чтобы вам на старости лет было чем позабавиться, я должна загубить свою молодость. Ну и мерзкие же мысли у тебя, Гелена! Ребенок от Пирко! Замурзанное, большеголовое, страховидное Пирково дитя! Я прямо вижу, как оно открывает свой жабий губастый рот, какая у него шишкастая голова, рыжие волосы! Как склоняется над ним этот недотепа, его отец! Гелена, мой ребенок, если он когда-нибудь у меня появится, должен быть прекрасен, как сама любовь. Он будет пахнуть сиренью, а глаза у него будут бездонны, как синие дали! Его минует наша черная кухня; над своей головой он увидит не бревенчатый потолок — небо! Деревья будут петь ему колыбельные песни, и всякий новый день будет ему в радость. Если у меня когда-нибудь появится ребенок, это будет темноволосое, кудрявое, цыганское дитя! Как ненавистна мне стоячая вода домашнего мирка! Затхлое общество кумушек, выставка мишуры в салонах городских дам, супружеская, похожая на берлогу, постель! Моя жизнь… — Она продолжала бы и дальше повествовать о своих безумных мечтах, если бы они все, даже Лида, не накинулись на нее. Одна Эмма была за Дору. Я вновь почувствовал к ней симпатию.

— Дора права, я думаю в точности, как она. Ни за что не хочу быть старой. Лучше умереть, чем состариться.

На Эмму никто не зашикал. Гелена улыбнулась ей сквозь слезы, вытерев ладонью мокрое лицо.

— А мы вот состарились и, как видишь, не умерли, — печально возразила она девочке.

Разгоревшаяся было семейная ссора погасла. Когда Ганзелин вернулся из трактира, в доме царило меланхолическое спокойствие. Эмма, прижавши к груди руки, расхаживала в сенях и напевала, как бы баюкая невидимого младенца. Гелена с жаром, самозабвенно скоблила в кухне деревянную разделочную доску. Мария в большой комнате стучала на швейной машинке, а Лида, негромко шаркая башмаками, с помелом, точно пугало, бродила по двору.

Я, все еще под впечатлением страстной Гелениной исповеди, сидел на опустевшем крыльце и чертил на земле палочкой контуры головы с моржовыми усами — силуэт своего учителя французского языка. С равнодушной покорностью мерцали на небе звезды. Было темно, безветренно. Внизу под откосом журчала Безовка, словно бы это серебряные волны Млечного Пути катились в океан времени.

КОЧУЮЩЕЕ КИНО

Когда оно прибыло — установить не удалось, наверное, ночью. Утром перед трактиром «У долины», словно с неба свалившись, обнаружился странного вида фургон. После урока французского с учебниками под мышкой, я тоже торчал возле него в толпе своих сверстников. Усатый мужчина в синей рабочей форме копался в его внутренностях; чумазый парень подавал оттуда инструменты. От фургона в трактирный зал, тянулись сплетения проводов. Внезапно усач нажал на какой-то рычаг, и большое колесо с приводными ремнями начало вращаться. Машина гудела, громыхала, так что сотрясался и сам фургон. Бух-бух-бух-бух…

— Это динамо, — просвещал меня Рудольф Циза.

Мужчина в синей форме вразвалку прошагал в трактир, Циза схватил меня за руку.

— Идем!

Мы вошли в зал. Занавес был закрыт белым, натянутым на раму полотном. Окна затемнены. Вдоль стены слабо светилось несколько лампочек. Электричество! На галерее стоял проекционный аппарат, укрытый за черной жестяной ширмой, в которой было вырезано прямоугольное окошечко. Внезапно лампочки загорелись ярче, и одновременно из прямоугольника в ширме вырвался сноп желтого света. На полотне возникло мутное, расплывчатое изображение — улица большого города.

— Эй, молодые люди, выметайтесь-ка отсюда! — прогремел откуда-то с галереи голос усача. — До встречи на сеансе!

Потом мы с Цизой стояли перед афишей. Световой театр обещал пробыть в городке целую неделю и каждый день давать новую разнообразную программу. Сегодня вечером десять фильмов. До первого антракта: «Магическая клетка» (тонированный!), «Преступление на вилле» (самый напряженный сюжет!), «Не копай другому яму» (общественные вопросы), «Маленький Боско» (тонированный, чудо кинотехники!), «Черный князь» (самый драматический фильм). После антракта — следующие пять фильмов, два трагических, два веселых, а на прощанье — еще одно чудо цветной кинотехники.

В тот день я, по правде говоря, даже не заметил, что подавалось на обед. От нетерпеливого ожидания у меня горели уши. Никогда еще не был я на кинематографическом представлении! По всей вероятности, это была еще более замечательная штука, чем чародейство Бальды. На губах отца играла улыбка. Я не спускал с него жадного, молящего взгляда; он положил ложку и с напускным равнодушием углубился в газету. Я разочарованно вздохнул. Тут отец сжалился: