— Я была слишком терпелива по отношению к этой бесполезной дуре! — шипела мадам Эванс, вспоминая мать Рози.
Эта треклятая служанка с кроткими овечьими глазами!
— Я ее на помойке подобрала! Отмыла, одела! Дала работу, кров над головой! Что ей стоило дать мне живое зерно дара? — старуха все губы до крови искусала от злости. — Почему все ее подарки были как дохлые, болезненные, синюшные младенцы?!
Наверное, горничная Агата дарила доброй госпоже дары.
Наверное.
Но душа старухи была так черна и ядовита, что семена не всходили там. Как в отравленном болоте. Они падали снова и снова в подготовленную почву, но не прорастали магическими всходами.
Что растет на болоте?
Только кривые деревья.
Те из семян, что все же смогли прижиться, выросли не в дар, а в проклятье.
Иногда старуха превращалась в серую драную блохастую крысу и корчилась, ощущая на своей лишайной шкуре все болезни, что точат несчастного зверька.
Реже — в ворону.
Ту, что толком не может летать.
Мечется бестолково в небе и падает, натолкнувшись на дерево.
Проклятье позволило ей и мальчиков увидеть.
Они теперь охотились за ней, и старуха Эванс слышала их смех.
И это для нее было благо. Потому что она всегда могла спрятаться и переждать, пока их смех стихнет.
Услышала она этот треклятый смех и в своем доме.
Да что там в доме — в кабинете, куда не было допуска никому.
Как назло, разразился дождь, и больная птица-ворона была вынуждена долго мокнуть на ветке за окном, вслушиваясь в крики расшалившихся призраков.
Ей было жутко, холодно и больно.