— Ты сейчас закрываешь свою поганую пасть и отдаешь мне оригинал с клиентской базой.
— С чего это? — Павлов вскидывает брови. — Давай лучше выпьем, помянем Гелю.
Продолжает упрямо наседать на больное, чтобы вывести меня из равновесия.
Когда вся школа несла под окна игрушки, цветы и свечи, Павлов даже не пытался сделать вид, что ему жаль. Он был занят своей драгоценной ногой. Даже Гелины одноклассники-дебилы испуганно затихли. Девочки выли. Учителя были в шоке: им грозил суд и разбирательства.
Я нарочито-небрежно бросаю в пространство вопрос:
— Как думаешь, если публика узнает о лечении молодой женщины в психушке, она будет так же лояльна к ней?
Павлов замирает со стаканом и поднимает на меня глаза. В них — чернота, беспроглядная темень. С таким взглядом люди идут на крайние меры.
Я не насмехаюсь, а бью его же оружием:
— Да-да, Артурек, я о твоей маме. Ты наливай себе, я подожду — киваю на бутылку. — Я обещаю тебе, что разнесу информацию о ней по всем желтым изданиям, по всем блогерам и сайтам, а они еще дополнят это чем-нибудь интересным. Ее имя не будет полоскать в публичном пространстве только ленивый. Представляешь, какой поднимется шум? Человек, который продает счастливую, зефирную жизнь — наглый обманщик. Да и твоему отцу это прибавит хлопот.
— Моя. Мать. Нормальная, — в его голосе проскальзывает боль и нотка презрения.
— Я не спорю.
— Это все только твои слова.
— Я приложу счета за лечение.
Он усмехается.
— Мой отец тебя с землей сровняет.
— Переживу.
— Она от депрессии лечилась.
— И алкогольной зависимости.
— А кто бы не забухал на ее месте? Отец бил ее, как скотину. Урод! — Павлов бьет кулаком о стол, разбивая костяшки пальцев в кровь. Бутылка подпрыгивает. По поверхности разбегаются трещины, и остается кровавый отпечаток.
— Люди не будут вникать в подробности, повесят ярлык и все. А ей бы не помешали сейчас покой и тишина, тебе не кажется?