Он слышит мои шаги, но не поворачивается. На гранитной плите лежит букет белых роз, перевязанных малиновой лентой. Гелина могила выделяется из ряда других. Серая гладкая плита. Креста нет. Так захотел отец. На плите выгравирована строчка из ее любимой песни и голограмма. Если посмотреть под определенным углом, можно увидеть портрет Гели. Особенно хорошо его видно в солнечный день. Ее глаза, улыбку, пушистые волосы, только родимого пятна нет. Его убрал фотограф при обработке снимка: родители не принимали ее несовершенство. У нас нет ни одной фотографии в семейном альбоме, где Геля была бы собой. Мама лет с двенадцати настаивала на тональнике, но Геля хотела быть такой, какой ее создала природа. У нее хватало смелости не загонять себя в ловушку чужого мнения. Расплатой за это стал буллинг. Ее гнобили сучки-одноклассницы, да и пацаны, тупые дегенераты, не отставали. Элитная гимназия ничем не лучше обычной школы. Чистилище, где царят жесткие правила, и все имеет свою цену.
— Привет. — Здороваюсь и определяю ландыши в специальную выемку для цветов.
— Здравствуй, Влад. — Отец переводит взгляд на меня. У него глаза смертельно уставшего человека, который больше ничего не ждет и ни во что не верит. — Не ожидал тебя здесь увидеть.
Ну, конечно, это же только твоя боль, папа…
Мы молчим. Слышится шуршание листьев на ветру.
— Ей было бы сейчас девятнадцать. — Он сдавливает пальцами переносицу, зажмурившись, стоит так какое-то время, а потом поднимает голову и прячет руки в карманы брюк.
Отец винит меня в смерти Гели. Он никогда этого не озвучивал, но мы оба это знаем. Он считает, что я не досмотрел. Я не согласен с ним: я просто не успел ее остановить. Не успел на долю секунды. Она была импульсивным подростком, и ей руководили обида и отчаяние.
Марго ошиблась во всем: я был не единственный ребенок в семье, папа не готовит для меня кресло, а откупается деньгами, потому что чувствует вину за то, что не может меня больше видеть. А еще я умею дорожить людьми, по крайней мере, умел раньше.
— Павлов вернулся в город. — Говорит отец уже более спокойно. — Просто, чтобы ты знал.
— Теперь мне уже глубоко насрать, где он и что с ним. Жаль, что он не сдох где-нибудь в канаве.
Для моих родителей это была рядовая драка на почве стресса. Нервный срыв — так сказал врач. Отец Павлова хотел написать на меня заявление, но мой — все уладил. Это последнее, что он сделал для меня. Я не знаю, чего ему это стоило. Мне, если честно, безразлично. Я был готов к любому исходу.
Смотрю на отца. Выглядит отлично: стрижка, костюм, дорогой парфюм, но это только на первый взгляд. Уголки губ опущены вниз, лицо бледное, спина напряженная.
— Мне пора, — отец смотрит на меня, как на чужого человека: вежливо и холодно, — если мать позвонит — денег не давай.
Не позвонит. Последний раз мы разговаривали с ней года полтора назад, когда у Михаэля, ее нового мужа, были финансовые трудности. Она познакомилась с ним в Германии, в частной клинике, во время реабилитации после смерти Гели. Он проходил там практику. Назад мама не вернулась: вышла за него замуж. Отец ни на чем не настаивал. Я был уже совершеннолетним: их спокойно развели, по обоюдному согласию.
Геля словно была основным звеном, которое крепко соединяло нашу семью. После ее смерти все развалилось. Мы все стали чужими людьми. Говорят, трудности либо сплочают, либо отдаляют. Нас расшвыряло в разные стороны.
Смотрю на удаляющиеся спины охранников и сажусь прямо на плиту.
— Привет, малышка. Как ты тут? Не мерзнешь?
Вокруг ни души. Осторожно смахиваю рукой капли и ложусь на край плиты. Толстовка тут же промокает. В этот день я особенно остро ощущаю бессмысленность своего существования и одиночество. Еще очень сильно жалею Гелю, родителей и себя. Лет до девятнадцати я плакал. Плакал на кладбище, дома по ночам, плакал, напившись, и плевать, что мужики не плачут. Плачут, просто им не позволяют, стыдят за это.
Потом перестал.
Смотрю в небо, затянутое тучами. В голове всплывает: «Когда я смотрю на небо, мама, я летаю»
ebooksa