— Где они?
Есть только два варианта, что за «они». Три, если считать созданий света. И его ответ — один на все три.
— Не знаю.
— Может, забыли про этот лес.
— Нет, — говорит он. — Вряд ли.
Лунный свет за спиной набрасывает капюшон на ее лицо.
— Им не победить. Не одолеть природу.
— Но они могут многое запороть на очень долгое время.
И все же в такую ночь, как эта, когда лес играет симфонию на миллион голосов, а ветки Мимаса рвут толстую полыхающую луну, даже Нику легко поверить, что у зелени есть план, благодаря которому эпоха млекопитающих покажется мелким объездом.
— Ш-ш, — говорит она, хоть он и так молчит. — Что это?
Он знает и не знает. Очередная экспериментальная инкарнация — заглянула, объявила о своем местонахождении, опробовала тьму, откалибровала свое место в гигантском улье. Сказать по правде, у него тяжелеют веки, и он не может удержать ее вопрос, тот вырождается в иероглифы. Без возможности одомашнить мрак или как-то его использовать Хранителя накрывает сон. Но все-таки ему хватает сил осознать: «Я впервые так долго живу без того, чтобы меня не накрыло хандрой».
Они спят. Уже не привязываются. Но еще держатся друг задруга, часто, так что если скатятся с платформы, то вместе.
СНОВА СВЕТЛО, снова он делает бессмысленную пометку на бессмысленном самодельном календаре. Моется, опорожняется, ест и ложится в традиционную позу бодрствования — голова у ее ног, чтобы видеть друг друга. Ник вдруг удивляется, как это ему пришло в голову переместить свою жизнь на двадцать этажей в воздух. Но как люди попадают куда угодно? И как можно остаться на земле, раз увидев жизнь в кроне? Пока солнце мало-помалу скользит по летнему небу, он рисует. Начинает понимать, как так может быть, чтобы пара черных отметин на пустом белом поле изменили мир.
Оливия сидит на краю платформы, задрав брезент, и смотрит на волнующийся лес. Лысые плеши — все ближе. Она слушает свои бестелесные голоса, свое постоянное успокоение. Они приходят не каждый день. Она достает свой блокнот и набрасывает пару стишков меньше секвойного семечка.
Он смотрит, как она моется губкой и водой, скопившейся в брезенте.
— Твои родители знают, где ты? На случай… если что-то произойдет?
Она оборачивается, голая и дрожащая, хмурится, будто это вопрос по углубленной нелинейной динамике.
— Я не разговаривала с родителями с тех пор, как уехала из Айовы.
Уже чистая и одетая, через семь градусов спуска солнца, она добавляет:
— И нет.