Лирелии – цветы заката

– Что-то меня от вида этого тумана уже тошнит, – пожаловалась я подругам. – Причем тошнит во всех смыслах.

– Мне уже что-то тоже дурно, – промолвила бледная Марьяна, флегматично разглядывая горизонт. – Ясно как божий день – по всему Эсфиру кто-то наследил чужеродной и неизвестной нам магией, и только мы ее чувствуем.

– Остается открытым вопрос, кто это делает и с какой целью, – рассуждала я. – И почему по всему Эсфиру исчезают бессмертные. Для чего их похищают?

– А мне интересно происхождение этой магии и почему от нее так знатно разит ненавистью, – промолвила Эмилия. – Иногда следы магии могут сохранять эмоциональный фон мага, но он всегда слабый, а тут… Странные вообще дела творятся нынче.

Решив продолжить наше обсуждение в материальном мире, мы покинули подпространство, и вот тут-то меня и поджидал сюрприз – голова моя закружилась так, что мне почудилось, будто весь мир завращался вокруг своей оси и я вращаюсь вместе с ним. В глазах потемнело, появился шум в ушах, и, опустив взгляд на меховую муфту, в которой я прятала руки от мороза, увидела на светлом меху ярко-алые капли, похожие на …

– Герда, у тебя кровь из носа! Ой, что-то и мне плохо, – послышался где-то рядом голос Марьяны, но ответить ей я не успела.

Меня настиг обморок. Кажется, так мой организм выразил свой протест против того марш-броска по порталам между империями и подпространствам, который я ему закатила. Он был к этому не готов, он устал, работая на пределе, и я это чувствовала еще после Северной империи, но упорно игнорировала. Вот теперь и получай…

Глава 18

Я не покину баррикад

Александра. Земля, Ленинград, 1942 год, январь

Я вновь смотрю на себя в зеркало. Платиновые потускневшие волосы с проблесками седины покрывает теплый мамин пуховый платок. Зимнее пальто кажется большим на моем исхудалом, обессиленном и изможденном голодом теле. И как только в нем держится жизнь, за что она цепляется? Скупой луч холодного зимнего солнца на миг появился из-за облаков и, скользнув по моему лицу, подсветил глаза. Кажется, это единственное, что во мне никак не изменилось. На худом, осунувшемся лице с заострившимися чертами они по-прежнему упрямо горели зеленым огнем, как будто через них в этот мир кричала моя душа: «Я жива! Я еще жива! Меня не убили! Вы слышите? Мое сердце еще бьется!» Вместе с сердцем моего родного Ленинграда. Денно и нощно – тук-тук, тук-тук, тук-тук… Мой город окружен. Обессилен. Изможден… Но не сломлен. Нас надеются взять измором. Но мы не покоримся. Никогда.

Взгляд зацепился за календарь с березами, что остался висеть на стене с сорок первого года. На дворе стоял январь сорок второго, старый календарь уже не нужен, но числа, обведенные в кружочки и затем зачеркнутые папиной рукой, сделали этот лист бумаги с картинкой особо дорогим. Мне казалось, что еще вчера папа, в конце дня подойдя к календарю, с улыбкой зачеркивал обведенное утром в кружочек число. «Вот еще один день прошел…» – часто приговаривал он при этом.

Вот еще один день прошел. Еще один мой день без всех вас, кто был мне так дорог. Без мамы, папы, шутника Николеньки и нашего солнышка Алешки. Без бабушки с дедом. Без хохотушки Лиды.

Первым смерть забрала бабушку с дедом. Их деревню оккупировали немцы, и лишь спустя два месяца мы узнали, что их заживо сожгли в собственном доме, согнав туда соседей со всей улицы. Не осталось больше того домика. Живы лишь воспоминания. Потом пришла похоронка на Николеньку. Он служил на границе и погиб в первые же дни войны. Так и остался мой старший ясноглазый братик лежать на чужбине. В чужой земле под неродным небом… И с того дня тяжкое горе словно поселилось навеки в нашей квартире. Мы не оправились после его гибели, а нам уже принесли новую похоронку. На этот раз с именем папы. Наш глава семьи, наше сильное плечо, наша опора. В тот миг, глядя на дрожащие мамины руки, державшие клочок бумаги, я вдруг осознала, что мой мир окончательно рухнул и для нашей семьи закончилась целая эпоха, символом которой были папа с Колей. Наши старшие мужчины… Жизнь ударила нас, забрав самое дорогое. Смерть играла похоронками в лото, и теперь, стоило мне увидеть почтальона, я забывала, как дышать.

В один из дней мама вместе с Лидой собрались к проруби за водой, пока на улицах было относительно тихо. Я осталась дома с Алешей, болеющим гриппом. Ставший привычным для нас звук метронома вдруг начал стремительно ускоряться, что означало приближение артобстрела. Я подбежала к окну, надеясь увидеть там маму и Лиду. В эту минуту мое сердце будто застыло на миг, чтобы потом забиться так, словно оно хотело выскочить из груди и обогнать стук метронома. Но было и еще кое-что… Одновременно с метрономом послышался низкий утробный гул, шедший словно отовсюду, природу которого я не поняла. Этот звук к чувству тревоги примешивал ощущение подступающей паники и парализующего ужаса, хотя быстрый метроном всегда неизменно заставлял меня ощущать прилив страха. Мамы с Лидой во дворе видно не было…

– Что это может быть? Леша, ты слышишь? – спросила я у брата, стараясь при этом не подавать вида, что мне страшно так, что хочется кричать.

– Метроном. Это все, что я слышу, – ответил он слабым голосом, вставая с кровати. – Шура, а как же мама с Лидой…

Его глаза наполнились слезами. Гудение, не похожее ни на гул самолета, ни на что другое, казалось, проникало в каждую клеточку моего измученного мозга, лишая последних остатков напускного спокойствия. Вновь повернувшись к окну, в котором чудом уцелели стекла, я посмотрела на город и обомлела от увиденного. От самой земли к небу поднимались тонкие струйки черного дыма, напоминающие ленты. Что-то похожее мне уже доводилось видеть за некоторыми немецкими самолетами. Сначала я думала, что этот след виден всем, но оказалось, что его никто, кроме меня, не замечал. Что же это было такое? Может быть, я схожу с ума?

Из работающего репродуктора послышался голос диктора, сообщивший о начале артобстрела города. И я словно опомнилась. Ой, мамочки! Схватив со стула узелок с документами и самым необходимым, принялась наспех одевать брата. Нужно было скорее спускаться в подвал.

– Мама, мамочка… – причитал Алешка, размазывая горькие детские слезы по впалым щекам. – Там же на улице мама осталась! И Лида!

– Они спрячутся в бомбоубежище, а потом, как только все закончится, вернутся, – уверяла я брата, стараясь, чтобы мой голос звучал бодро, и про себя моля Бога о том, чтобы мои слова действительно оказались правдой.