Несущественная деталь

Прин начал отвечать.

Во-первых, женщина, о которой идет речь, была его возлюбленной, партнером, а не официальной женой. Он оставил ее в самом конце их путешествия, когда остался шанс выйти только для одного из них, и ему пришлось принять самое трудное решение в своей жизни, оставить ее там на страдания, а самому бежать, чтобы рассказать правду о том, что там происходит, что в настоящий момент происходит с…

А почему он не упомянул о ней в своем рассказе, в этом — как сейчас было убедительно показано — наборе лжи, полуправд и откровенной фантазии?

Потому что он боялся упоминать о ее участии в этой экспедиции в Ад.

Боялся? Он? Тот, кто, если верить его словам, прошел сквозь Ад и вернулся? Боялся?

— Да, боялся, — сказал Прин, и голос его зазвенел в примолкшей палате. — Я боюсь, что прежде, чем я дам свидетельские показания там, где их действительно должны выслушать — перед Жюри Галактического совета, кто-нибудь, умудренный годами, заслуживающий доверия и обладающий безупречной, безукоризненной репутацией, как и вы, уважаемый господин, подойдет ко мне и потихоньку скажет, что я могу вернуть свою возлюбленную, вырвать ее из Ада, если только я дальше буду молчать о том, что мы с ней там пережили, и даже взять назад те слова, что я уже наговорил. — Прин, моргая, оглядел других членов палаты из противоположной партии, потом кинул взгляд на галерею для прессы и публики, словно только сейчас увидел их. Потом он снова перевел взгляд на представителя Эрруна. — И, уважаемый господин, боюсь, но я приму это предложение, потому что мне невыносимо думать о том, что она будет мучиться там хоть одно лишнее мгновение, и я забуду обо всех остальных, кто находится там, лишь бы вернуть мою возлюбленную, хотя потом всю жизнь буду презирать себя за слабость и эгоизм. — Он испустил глубокий, долго сдерживаемый вздох. — Вот почему я молчал про нее…

Эррун, казалось, наконец, словно осознал завуалированные обвинения в его адрес, содержавшиеся в словах Прина. Он взорвался негодованием, к которому тут же присоединились его приближенные, а еще через мгновение — остальные члены Традиционалистской партии. Через мгновение в палате стоял такой шум, какого Филхин не слышала никогда прежде, даже при полном кворуме.

Филхин показалось, что Прин в этот момент позволил себе улыбнуться: вот тебе и дискуссия в Дискуссионной палате. Но тут же она поняла, что он не улыбался, не мог улыбаться, потому что был абсолютно серьезен и совершенно обескуражен тем, что сделал сейчас достоянием гласности.

Он повернулся и посмотрел на нее. Она, как могла, улыбнулась сквозь слезы и проговорила одними губами: «Молодец», потом кивнула ему, приглашая сесть.

Он кивнул Спикеру и сел.

Но достойный сенатор в кресле Спикера на самом деле не сидел в кресле и вообще не видел Прина. Он стоял на ногах и ревел, размахивая обоими хоботами, пытаясь восстановить порядок. Филхин поняла, что палата выпускает пар, после того как была вынуждена выслушать то, что не хотела слышать, причем от того, кто не принадлежал к их числу. Не говоря уже о том, что этот чужак осмелился намекнуть им на то, что существуют и более высокие инстанции, чем эта их говорильня.

— Ишь как уязвлена их стадная гордыня, — пробормотал Кемрахт у нее за спиной. Спикер тем временем свирепо становился дыбом на задние ноги и хлопал передними. Такого грубого нарушения протокола не наблюдалось уже очень давно.

Новостные службы передали все — ах, эта неожиданная репортерская радость на ничего такого не предвещавшем унылом заседании. Они показали, как нарушает этикет Спикер, вставая на дыбы, словно базарный торговец, они показали Эрруна, который излучал жуткий гнев, — Филхин и не подозревала, что он способен на такое. Но самое главное, они показали Прина: спокойного, безупречного, но искреннего. И его слова, эти ужасные, убийственные, почти невообразимые подробности!

И ее показали. Но что касается ее, то тут новостные агентства делали акцент на ее плаче.

Ее слезы — не ее искренность, не ее ораторское мастерство политика или ее принципы — вот что сделало ее знаменитой.

ГЛАВА 14

Верхолет Вепперса летел над его имением, чуть не задевая кроны деревьев. Сам Вепперс сидел сзади и стрелял во что попадалось.

От земель, непосредственно примыкающих к торообразному особняку Эсперсиума, вели семь дорог, проложенных по лесу; просеки были прорублены в густом лесу и имели ширину всего в сорок или пятьдесят метров, но в длину тянулись (не прерываясь, кроме тех мест, где пересекались с реками) до самых границ имения, то есть километров на девяносто в случае самой длинной и часто используемой дороги, которая вела в Убруатер, столицу столичной планеты, всего Сичультианского Энаблемента.

Дороги эти, как всем было известно, создавались с одной целью: для развлечения Вепперса. Просто сесть в верхолет и по параболической траектории перенестись в столицу — ему это всегда казалось пустой тратой времени, хотя это и был самый быстрый и эффективный способ добраться до Убруатера. Когда у него было время, — а обычно он умел находить для себя время, — он выбирал более медленный маршрут у самой земли, заставляя своих пилотов вести верхолет всего метрах в десяти над кронами самых высоких деревьев.

Идея состояла в том, чтобы использовать верхолет в качестве загонщика, воем двигателя и мощным движением воздуха вспугивать диких зверей вообще, а в особенности вызывать панику среди птиц, сидящих в листве. Все верхолеты Вепперса имели форму гигантского оконечника стрелы с широким плоским хвостом, в котором имелось защищенное от ветра углубление, балкон, где могли разместиться до десяти человек и стрелять из лазерных ружей через сверхпрозрачное стекло туда, где среди взбаламученных листьев и веток сидели испуганные, верещащие птицы.