Несущественная деталь

Потом перед ними замаячила возможность великолепной сделки, гораздо более выгодной и важной, чем все, что было у них раньше, — судьбоносной, поднимающей их репутацию на небывалую высоту, исторической, меняющей лицо мира. Они торжественно поклялись, что будут работать по этой сделке вместе, как равные партнеры. Они даже стали кровными братьями, чтобы закрепить эту сделку и подчеркнуть ее важность для них обоих; они воспользовались парными ножами, подаренными много лет назад прадедом Ледедже деду Вепперса, разрезали себе ладони и обменялись рукопожатием. Никаких документов между ними не было подписано, но ведь они всегда вели себя по отношению друг к другу как люди чести, и для них было достаточно слова.

Подробности предательства и медленная разорительная раскрутка этого обещания были таковы, что даже целые команды юристов не смогли прийти к согласию, а в результате отец Ледедже потерял все, а Вепперс приобрел все и даже больше. Семья ее отца тоже потеряла почти все, финансовый ущерб претерпели братья, сестры, родители, тети, дяди и кузины с кузенами.

Вепперс активно изображал лояльность; сделка трещала по всем швам, и при всей сложности происходящих процессов главный ущерб предприятию наносили другие соперники по бизнесу, а Вепперс скрупулезно скупал долговые обязательства, полученные ими от отца Ледедже, но его действия никогда не были направлены на то, чтобы предотвратить катастрофу. И последним этапом предательства, когда все иные способы платежей были исчерпаны, стало требование к Граутце согласиться на мечение его жены и на то, чтобы следующий его ребенок (и все будущие дети этого ребенка) стал генным интаглиатом.

Вепперс всем своим видом демонстрировал, что он в отчаянии оттого, что дело пришло к такому результату, но говорил, что не видит иного выхода; это дело чести, и другого способа его разрешить не существует, а если у них нет чести, то что тогда у них остается? У него нашлось много сочувствующих — ведь на его глазах пострадали его лучший друг вместе с семьей, но он при этом показал себя человеком твердых убеждений, и несмотря на личные переживания, которые достались на его долю, настоял на том, что именно так и следует поступить; богатые не могут и не хотят быть выше закона.

Первая часть приговора, утвержденная высшим судом Сичульта, была приведена в исполнение; мать Ледедже забрали, ввели в состояние, напоминающее кому, и татуировали. Тем вечером, когда ее забрали, ее муж перерезал себе горло одним из тех ножей, которыми было торжественно закреплено первоначальное катастрофическое соглашение.

Тело Граутце было обнаружено довольно быстро. Врачам удалось забрать жизнеспособный образчик его семени. Соединив его с яйцом, забранным у его вдовы, пока она все еще находилась в состоянии комы, в полученный эмбрион внесли необходимые изменения с тем, чтобы будущий младенец родился интаглиатом, а потом внедрили его в чрево вдовы. Большинство той команды, которая осуществляла процедуру интаглинации эмбриона, считала, что проделала лучшую в своей жизни работу. В результате на свет появилась Ледедже.

Основой необыкновенного рисунка, покрывающего каждый квадратный сантиметр ее кожи, была первая буква имени Вепперс и названия принадлежащей ему корпорации — «Вепрайн». Другие элементы включали одинаковые перекрещенные ножи и изображения того объекта, который и стал предметом роковой сделки: солетты Сичульта — гигантского космического сооружения, которое защищало планету от части солнечных лучей.

Ледедже еще девчонкой не раз пыталась убежать от Вепперса, но ее почти сразу же ловили. Приблизительно в то время, когда она стала воспринимать себя как молодую женщину, а не девочку, и когда ее интаглия стала раскрываться в своем истинном, зрелом, удивительно замысловатом и красочном великолепии, она начала понимать, насколько сказочно богат ее хозяин господин Вепперс и как далеко простираются его власть и влияние. Она оставила попытки бегства.

И только несколько лет спустя, когда Вепперс начал насиловать ее, она обнаружила, что чем богаче предполагаемый преступник, тем в большей мере все те якобы строго проводящиеся в жизнь законы касательно прав интаглиатов становятся похожи на, так сказать, благие пожелания, общие слова, а не на надлежащим образом исполняемый закон. Тогда она снова стала предпринимать попытки к бегству. В первый раз ей удалось добраться до границы имения в девяноста километрах от дома, пройдя через лесную чащу по одной из дорог, которые вели к периметру имения.

За день до того, как Ледедже поймали и вернули в дом, ее мать в отчаянии бросилась с одной из башен вблизи дома; Ледедже и ее друзья называли место, где находилась эта башня, водный лабиринт.

Ледедже никогда не говорила матери, что Вепперс насилует ее, потому что он после первого раза сказал ей: если она сообщит матери, то больше никогда ее не увидит. Все очень просто. Но она думала, что ее мать подозревает правду. Может быть, именно по этой причине она и покончила с собой.

Ледедже казалось, что она понимает, почему ее мать предпочла смерть. Она даже подумывала о том, чтобы и самой сделать то же самое, но не могла заставить себя пойти на это. Одна ее часть хотела лишить Вепперса самого драгоценного владения в его домашнем хозяйстве, но более важная ее часть не желала сгибаться перед ним, самоубийством показывать свое поражение.

Вепперс решил, что потеря матери — явно слишком маленькое наказание. И она понесла еще одно наказание за попытку бегства; относительно свободная от рисунка часть ее тела в районе поясницы была дополнительно покрыта великолепно вырисованным, изящно детализованным (хотя для нее и бесконечно грубым) изображением чернокожей девушки, бегущей по лесу. Даже сам процесс нанесения рисунка был болезненным.

И теперь, когда Смыслия медленно вернула ей воспоминания, она знала, что во время второго своего побега она находилась в городе — в столице Убруатере. На сей раз ей удалось быть в бегах дольше — пять дней, а не четыре, — хотя она и прошла по Убруатеру всего два километра, и ее похождения закончились в оперном театре, финансировавшемся самим Вепперсом.

Она поморщилась, вспомнив, как нож вонзается ей в грудь, проскальзывает между ребер, входит в сердце. Вкус его крови, ужасное ощущение, когда она пережевывала кончик его носа и глотала его, унизительная непристойность пощечины, когда она уже фактически была мертва.

Теперь они были где-то в другом месте.

Она попросила Смыслию изменить цвет ее кожи с красновато-золотистого — слишком похожего на цвет кожи самого Вепперса — на темный, матово-черный. По ее просьбе в одно мгновение изменились и дом с ландшафтом.

Теперь они стояли у более скромного одноэтажного здания из крашенных белой краской глинобитных кирпичей, перед зданием находился небольшой зеленый оазис среди дюн бескрайней пустыни черного песка. Вокруг прудов и ручейков в тени высоких краснолистых деревьев стояли красочные палатки.

— Пусть здесь будут дети, — сказала она, и дети сразу же появились, около десятка, они не замечали двух женщин, наблюдающих за ними от стоявшего на небольшом холме дома из глинобитного кирпича.

Смыслия предложила сесть, прежде чем она откроет воспоминания Ледедже о последних днях и часах ее жизни. Они сидели на ковре, устилавшем деревянный настил перед домом, и она вспоминала нарастающий ужас тех событий, что привели к ее смерти. Они на обычном верхолете добрались из имения до города, Вепперс доставлял себе удовольствие, закладывая виражи и делая «свечки», от которых ее чуть не выворачивало наизнанку, а по прибытии ее поместили в ее комнату в городском доме, — еще одном особняке, но расположенном в центре города, — а потом, во время посещения кутюрье, она ускользнула, вытащив из левой подошвы маячок, который обнаружила там несколько месяцев назад. Она захватила заранее приготовленную одежду, косметику и кое-какие пожитки и скрылась на улицах и переулках города. В конечном счете она оказалась в оперном театре.