— Ну и как это понимать? — главный хирург явно в бешенстве.
— Никита Сергеевич, мы всё выяснили, — начинаю объяснять, но меня перебивают:
— Ах, значит, вы всё выяснили? Я бы хотел услышать другое — почему в подконтрольном мне отделении вообще происходят такие вещи?! Вы понимаете, что пациент может подать в суд и имеет на это полное право? В какой-нибудь другой стране вас вообще бы лишили лицензии и права заниматься врачебной деятельностью!
Мне не хватает воздуха, чтобы ответить. То есть он что, считает, что вина полностью лежит на мне?!
— По какому праву вы так со мной разговариваете? — наконец взрываюсь, тяжело дыша. Я и сама в ярости, тормоза слетают. Стою, сжимая кулаки, и буравлю злым взглядом мужчину напротив. Хватит! Хватит с меня!
— Что-о? — Добрынин сводит брови, но меня уже несёт.
— Что слышали! — огрызаюсь на него. — Я не несу ответственность за халатность медсестёр!
— При чём тут медсёстры? Ваш пациент — это ваша ответственность! — рычит Добрынин прямо мне в лицо.
— Потому что ошибка была Верина! Я же не могу круглосуточно следить за тем, какие лекарства вводят пациентам! — практически выкрикиваю начальству, в груди болит из-за обиды на несправедливые обвинения.
— Не можете, да! Никто не может! Предполагается, что средний персонал сделает всё так, как им было велено, — он говорит резко, на повышенных тонах, делает пару шагов передо мной в одну, в другую сторону. — Но вы, как лечащий врач, отвечаете за такие косяки перед вашим пациентом! Ваша обязанность — добиться, чтобы такого больше не происходило! Иначе зачем вы вообще здесь работаете?
— Моя обязанность? Как насчёт ваших обязанностей, как заведующего отделением? Почему вы орёте на меня вместо того, чтобы пойти и наорать на Веру?
Мы стоим друг напротив друга, как два борца на ринге — ни один не сдвинется ни на дюйм, не уступит на сантиметра.
Но события последних дней — вчерашние переживания из-за Дарси, странности в поведении начальника, моё неоднозначное к нему отношение, стресс последних часов, — приводят к тому, что у меня не получается справиться с собой. Нервы сдают, начинает щипать в носу, и я понимаю, что сейчас разревусь.
Нет! Не увидит он моих слёз! Сильно прикусываю щёку, так что во рту даже появляется металлический вкус крови, сжимаю кулаки, впиваясь ногтями в ладони — боль отрезвляет и даёт мне несколько мгновений, чтобы закончить разговор, не сорвавшись в истерику.
— Я могу идти, Никита Сергеевич? — говорю и сама поражаюсь, как тускло и безэмоционально звучит мой голос.
— Идите! — рявкает напоследок мужчина.
— Знаете, Никита Сергеевич, я, пожалуй, возьму свои слова обратно, — теперь в голосе уже слышны подступающие слёзы, и я вижу, как Добрынин вдруг дёргается в мою сторону, но тут же останавливается, приподнимает одну бровь в непонимании. Смотрю на него и, наконец, договариваю:
— Вы и правда чудовище.
Выйдя из кабинета, сразу замечаю сочувственный взгляд, который бросает на меня Надежда, сидящая на сестринском посту. Веры поблизости не видно.
— Аннушка…