Древоточец

Выйдя из транса, она протянула мне открытку. «Отдай это журналисту, что стоит там на улице», –  велела она и, разгребая угли, пропела колыбельную, чтобы пламя угомонилось. Она дала мне образок архангела Гавриила в золотых доспехах и с распростертыми крыльями. В одной руке он держал меч, в другой –  весы. Мне это пришлось по душе, я подумала, это значит: нет справедливости без смерти и смерти без покаяния. А вот что мне не понравилось –  так это что он тоже был красавец, а не какое-то насекомое вроде богомола, мотылька или саранчи: наверно, этот художник тоже никогда не видел ангела. Авторы всех этих картинок –  обманщики, и мне надоела их ложь.

«Не хочу, чтобы меня снимали на камеру», –  пожаловалась я бабке, но ей было безразлично, она никогда не обращала внимания на мои жалобы. Я прошла через коридор и открыла входную дверь. Дом вздрогнул, не знаю, от удовольствия или от отвращения, однако это не имеет значения, потому что в этом доме разницы особой нет. Я не узнала журналиста, по мне все они на одно лицо: одинаковые бороды, одинаковые стрижки, одинаковая манера говорить –  и обвинять меня, и обвинять. Всех их я одинаково ненавижу.

Я пересекла дворик и открыла калитку. «Вот тебе подарок от моей бабушки», –  сказала я и протянула открытку репортеру. А этот тупица уставился на меня, не зная, что ответить. Похоже, они боятся нас после всех этих россказней, ну и хорошо, лучше уж пускай боятся, чем жалеют. Его напарник оказался поумнее, он включил камеру, как только я распахнула калитку. Первый тоже пришел в себя, схватил открытку и придержал калитку, чтобы я не смогла ее закрыть. Пока пыталась это сделать, он что-то бубнил мне, но я не слушала, а только думала, что, если сдвинуть его руку немного вправо, можно будет раздавить ему пальцы, захлопывая калитку. Видимо, он что-то заподозрил: когда я взглянула ему прямо в глаза, он отдернул руку, будто обжегся.

Вернувшись в дом, я поняла, что бабушка в чулане. Судя по звукам, она, должно быть, передвигала огромные кастрюли для варки мяса. Они уже сильно поржавели, ими давно не пользовались, но мы не хотим продавать их сборщику металлолома: кто знает, когда может понадобиться кастрюля, вмещающая маленькое тельце. К тому же там у старухи прячутся покойники, которые забредают к ней потерянные и дрожащие, а ей жаль лишать их убежища. Все в грязи, они спускаются с гор и являются в дом. Они дрожат, они напуганы; никто не знает, что им пришлось повстречать на пути и сколько усилий потребовалось, чтобы выбраться из могил. Как бы они обходились без кастрюль, где можно хотя бы переждать, пока пройдет тревога?

Я вышла на задний дворик покормить кошек. Летом они почти не бывают дома, предпочитают лазить по смоковнице в саду или гулять в прохладном овраге, но каждый день приходят убедиться, что мы живы-здоровы, а заодно набивают себе животы. Мы требуем от них оставить в покое птиц и ящериц, ведь в корме у них нет недостатка. Увидев меня, одни принялись громко мяукать, другие подбежали в надежде на ласку. Я наполнила их миски и посидела с ними, пока не стемнело, поскольку здесь особо делать нечего, кроме как накапливать в себе ярость, а с этим я уже разобралась.

На кухне бабушка накрыла на стол. На клеенке –  три тарелки, три стакана и три куска хлеба. «Я поставила тарелку твоей матери, она что-то волнуется», –  сказала бабушка. А я вот свою мать не помню. Бабка сотни раз показывала мне ее фотографии, достав их из коробки от печенья. Она их достает всякий раз, когда ее душат горе или злость, а в нашем доме это одно и то же. Кладет фотографии передо мной, а я не испытываю ни любви, ни признательности к матери, вообще ничего не чувствую: девочка-подросток на снимках почти вдвое младше меня, и я не могу уразуметь, как она стала моей матерью. Что я чувствую –  так это злобу, она мне передалась от бабушки, а еще я злюсь, потому что не понимаю, как это можно взять и увезти девочку без одежды, без денег и против ее воли. Все, что нам известно, –  она села в машину, и больше ее никто никогда не видел.

Мы поели, я вымыла посуду, задула свечи перед образами, потому что нельзя же оставлять ничего опасного в досягаемости святых, и поднялась в комнату. Старуха уже спала, похрапывая, как усталая собака. Моя одежда была разбросана по полу, и я собрала ее всю, кроме той, что высовывалась из-под кровати. Ведь если вы угодили в ловушку однажды, это, может, и не ваша вина, но если такое произошло четыре или пять раз, то ваша и никого другого. Заснула я рано и не просыпалась, пока не услышала настойчивый стук в дверь дома. Уже рассвело, но для посещений еще было слишком рано. Вскочив с кровати, я спустилась по лестнице. Бабушка стояла в дверях с распущенными волосами, как всегда, когда хотела кого-нибудь припугнуть.

Она отошла в сторону, и в дом вошел мужчина. Сделав несколько шагов, он увидел меня у лестницы и отвел взгляд. Я ощущала его испуг, но мне не было его жалко, потому что кроме страха внутри у него было высокомерие и презрение. Было еще не жарко, но лоб мужчины покрылся испариной, а рубашка под мышками промокла. Губы у него были сухие и синеватые, как у больного, но я-то знала, что он здоров и что единственная его хворь –  это смесь стыда, отвращения и страха, которые одолевают его каждый раз, когда он видит нас.

– Что тебе нужно? –  спросила старуха, вложив в этот вопрос все свое презрение.

Пришелец опустил глаза и заговорил просительным тоном, хотя я знала, что чуть его поскреби –  и наружу полезет гордыня.

– Меня послала Эмилия спросить, узнала ли ты что-нибудь о мальчике, его дело будет рассматриваться в субботу, –  ответил он. –  Я не знал, стоит ли приходить, а то вдруг тут журналисты, но в деревне говорят, что вчера вечером по дороге в гостиницу их автомобиль пострадал на крутом повороте, теперь его только на запчасти продавать, –  продолжал мужчина, и слова потоком лились из него. –  Эмилия сказала, что уже с тобой договорилась, и осталось только забрать то, что ты пообещала.

Я подошла к нему и заметила, что он вздрагивает от страха и отвращения, хоть и старается не подать виду. «А с чего это моя бабушка должна тебе помогать?» –  спросила я, приблизив свое лицо к его. «Да просто ради ребенка, –  пояснил он и вытер потные ладони о штаны. –  Я ничего журналистам не рассказывал, –  продолжил он. –  Тут распускают много разных слухов и сплетен, но мы с Эмилией заявили, что ничего подобного и быть не может. Репортеры приходили каждый день, расспрашивали, какой ты была в детстве и когда пропала твоя мать. Кое-кто из соседей выдумывал всякое, чтобы покрасоваться на телевидении. И только я твердил, что быть такого не может».

– Для твоего сына у меня ничего нет, зато есть кое-что для тебя, –  оборвала его бабушка, устав от всей этой лжи и чепухи. Она оставила нас наедине и побрела на кухню. Пришелец поднял голову и посмотрел мне в глаза. В его взгляде уже появилось высокомерие, но чувствовалось, что он пока не хочет выпускать его наружу. Запах пота от подмышек смешивался с затхлым воздухом дома. Бабушка вернулась и протянула ему фотографию. «Минувшей ночью меня просили передать тебе, что она дожидается всех вас». Мужчина схватил снимок и стал в растерянности его разглядывать. На нем –  моя мать вместе с другими подростками нашей деревни. На фото был и он сам: минувшие годы добавили ему второй подбородок, однако сохранили тупое выражение лица. «Не знаю, о чем это ты», –  презрительно сказал он, возвращая фотографию. «Да брось, все ты знаешь», –  ответила старуха, и надменность его как рукой сняло, осталась лишь дрожь в руках, как у человека, несущего огромную фигуру распятия во время религиозной процессии. Незваный гость повернулся, чтобы уйти, но наткнулся на меня; его лицо побагровело и тут же побледнело, а воротник рубашки взмок от пота.

Входная дверь сама собой громко захлопнулась, чтобы он не смог выйти на улицу. Нас окутал порыв горячего густого воздуха. В кухонном шкафу зазвенели стаканы и тарелки, ударяясь друг о друга. На втором этаже послышались звуки передвигаемой мебели, и будто кто-то выдвигал и задвигал ящики шкафов. Дом разозлился, как и мы с бабушкой, злость сквозила в каждой плитке, в каждом кирпичике. Мужчина стоял, как парализованный, у самой двери, весь в поту, трепеща и не в силах шевельнуться. Его губы дрожали, как от холода, хотя солнце уже палило нещадно и воздух с улицы был больше похож на огонь, чем на воздух.

Бабушка положила руку мне на плечо, и на меня нахлынули воспоминания обо всем случившемся за последние несколько месяцев. Арест, допросы, слезы матери, пресс-конференции и этот ребенок, ребенок, ребенок. Я сказала, что оставила дверь открытой, и мальчик вышел на улицу один. Что забыла закрыть дверь после того, как вынесла мусор, и что к тому моменту я работала непрерывно больше двенадцати часов и очень устала. Что просто оплошала на какое-то мгновение, а когда осознала это, он уже исчез. Я вспомнила все: на записях с камер было видно, как ребенок один уходит из дома; телеведущие утверждали, что пропажа двух человек, связанных с одной семьей, не может быть простым совпадением; соседи талдычили, что я вроде как несмышленая или умственно отсталая, и в любом случае –  ленивая, потому что не училась и не работала, пока семья Харабо не наняла меня в виде одолжения моей бабушке, которая прислуживала им, пока не вышла замуж.

Все это снова на меня навалилось. Не знаю, смогу ли рассказывать дальше, такая тоска меня берет, но надо попытаться, я уже почти закончила. Старуха сказала: ты же знаешь, что надо сделать, и я так и поступила. Взяла за руку мужчину, который окаменел, будто увидел привидение, а возможно, и вправду его заметил. А может, и что похуже: на свете много вещей хуже, чем явление мертвецов. Наверху стук усиливался, но прекратился, как только я ступила на лестницу и повела пришельца в комнату. Простыня на матрасе слегка зашевелилась, и под ней исчез каблук башмака. Дверца шкафа была распахнута; изнутри шел холодный влажный воздух, похожий на туман из оврага или испарения из наполненной дождевой водой цистерны. Мужчина двинулся к шкафу, привлеченный шепотом, которого я не слышала, но чуяла нутром, как ощущают приближение затмения или бури, это было как пение цикады, перешедшее в скрежетание костей. Когда он скрылся в шкафу, я захлопнула дверцу и повернула ключ в замке.

2

На некоторое время в доме воцарилась тишина. Ни хлопанья дверей, ни скрипа, ни шарканья передвигаемой мебели. Даже сорняки и небольшие кусты снова выросли на заднем дворике, а ежевика дотянулась до окон спальни. Покойнички тоже умолкли, перестали шептаться под кроватью и всхлипывать в шкафу. Я не видела их несколько дней, а потом один из них вдруг высунул руку из-под одеяла и едва не схватил меня за лодыжку; к счастью, я успела изо всех сил наступить ему на пальцы каблуком. Приходится поступать именно так, чтобы проучить их, а иначе они теряют к тебе уважение, цепляются за юбку, и ты вынуждена таскать их по всему дому.

Мне следовало бы не раз дать пинка и внучке. Или отвесить звонкую пощечину, чтобы вытравить из нее все это, прежде чем оно пустило корни и прилипло к кишкам. Святым на небесах и душам в чистилище хорошо известно, что я же пыталась добиться своего. Провела внучку, босую, по горной тропе к Святой Деве до самой часовни и вознесла Ей молитвы, однако Она не пожелала мне это даровать. А теперь слишком поздно, я поняла это в день, когда внучка начала прислуживать семейству Харабо. Святые предупреждали меня, но я не хотела им верить. Она взялась за работу, не сказав мне ни слова, и только тогда до меня дошло: эта потребность возникла у нее внутри, как у моей матери и у меня. Я сделала все возможное, но то, что исходит изнутри, не так-то просто искоренить. В нашем доме мы хорошо это знаем.

Когда ее арестовали, она выложила гражданским гвардейцам ту же самую ложь, что и вам, эту историю про мальчика, который будто бы сам вышел на улицу и больше его никто не видел. Не верьте ничему, что она тут наплела. Строит из себя непонятно кого, вроде как она и мухи не обидит, а эти придурки ей верят. Лучше меня послушайте, я-то знаю, что у нее внутри, как вам уже говорила. Я вообще знаю сущность людей. Вижу все, а чего недогляжу, мне подсказывают святые, когда забирают меня к себе. Я-то четко понимаю, когда люди лгут, когда желают того, чего желать не следует, когда завидуют даже собственным детям, братьям и сестрам. Я вижу тени, которые они носят внутри.