Володя позволил ему больше, чем обычно — не быстро, невинно коснуться своими губами его губ, а прижавшись, задержаться подольше. Этот поцелуй длился то ли несколько секунд, то ли целую вечность, сопровождаясь бешеным стуком сердца — и непонятно, чьего, Юркиного или Володиного. А потом Володя разомкнул губы. Юрка хотел было отпрянуть, подумав, что на этом всё кончится, но почувствовал еще более мягкое и мокрое прикосновение.
Юрка не умел целоваться по-настоящему. Он никогда этого не делал. А Володя, наверное, уже умел. Он поймал его губы и утянул в поцелуй — взрослый, нежный, головокружительный.
Дождь ослабевал и успокаивался, но Юрка успокаиваться совсем не хотел. Не хотел отпускать Володиных рук и губ. Плюнув на все, на сбившееся дыхание, на жар и истому во всем теле, он не хотел останавливаться, разрывать это мгновение. Если бы можно было навсегда остаться в этой лодке, под этим брезентом рядом с Володей, Юрка остался бы не раздумывая.
И Володя тоже не хотел, чтобы всё закончилось. Он отпустил его руку и обнял, прижался к нему так, что Юрка почувствовал — не только ему жарко. Не понимая, что делает, положил руку Володе на бок, пробрался пальцами под его рубашку, коснулся кожи. По руке будто пустили электрический ток, а Володя вздрогнул. Их поцелуй стал грубым и жадным.
Далекий звук горна, трубящий подъем, показался Юрке оглушительным. Он попытался сделать вид, что ничего не услышал, но Володя первый оторвался от него и, вздохнув, сказал:
— Пора, Юр. Надо идти.
Будто цепляясь за последнюю ниточку, Юрка спросил:
— Думаешь, Маша уже ушла?
— Дождь кончился, да и горн она слышала… Сейчас проверю.
Он сел и, так же как Юрка до этого, приподнял угол брезента. А Юрка в этот момент очень хотел, чтобы Володя увидел там Машины ноги и вернулся сюда, к нему. Чтобы хотя бы еще минутку можно было обнимать и целовать его.
— Никого нет, — сказал Володя и сел, скидывая с лодки брезент.
Яркий дневной свет ослепил Юрку. Вокруг было сыро, мокро, но небо посветлело, между облаками вдалеке пробивалось солнце.
Володя вылез из лодки, Юрка последовал за ним. И пока они крепили брезент, Юрка боролся с желанием подойти к Володе со спины, обнять его и, замерев, долго-долго стоять вот так.
— Всё, все молодцы. Можете быть свободны, — объявил Володя, заканчивая репетицию. Бледные от усталости актёры зааплодировали. На пятый раз труппе наконец удалось прогнать всю постановку от начала и до конца так, чтобы получилось относительно сносно.
Если актёры вымотались за этот день так, что буквально падали от усталости, то как худрук все еще держался на ногах, Юрка не мог понять. Володя пахал как каторжник, не слыша, не видя и не замечая ничего вокруг. У него даже галстук перекрутился узлом на спину и повис на шее удавкой.
Заметив это, Юрка прыснул. Встал из-за пианино, подошел к худруку, протянул руки, чтобы поправить сбившуюся ткань.
— Вот бы и мне посколее галстук повязали!
Юрка аж подпрыгнул от неожиданности, убежденный, что все актёры вышли из кинозала. Но проворный Олежка выскочил из-за бюста Ленина как чёртик из табакерки.
Володя отшатнулся от Юрки, сам поправил свой галстук и, натянуто улыбнувшись, объяснил:
— Олежка у нас мечтает, чтобы его первым в классе, а лучше — во всей школе, приняли в пионеры.