Сахар на обветренных губах

От его взгляда, ожидающего историю, стало неловко.

Я тоже хотела поставить кружку на столик, но остановила себя, поняв, что она нужна мне хотя бы для того, чтобы смотреть в неё и не видеть, какими глазами будет смотреть на меня Константин Михайлович, слушая мой нисколько не радужный рассказ.

— Вы, наверное, и так всё поняли. В общих чертах.

— Расскажи всё сначала. Ты кому-нибудь раньше рассказывала обо всём? Вот прям, чтобы ничего не утаить?

— Нет, — выронила я едва слышно. — Некому. Да и я привыкла делать вид, что у меня всё хорошо.

— Вот и выскажись. Сейчас. Это полезно. Для души. Правда, я высказывался о наболевшем всегда пьяный и пацанам, но мне и от этого становилось легче. Хочешь, налью? У меня целый мини-бар коньячных взяток от заочников, — усмехнулся мужчина.

— Ненавижу алкоголь, — поморщилась я брезгливо и даже слегка раздраженно. Запах перегара снова стал слишком осязаемым.

— Ты помнишь своего папу? Настоящего. Я своего не помню вообще. Даже фотографий не осталось.

— Помню, конечно. Вот, — я вынула из кармана домашних штанов телефон и показала фотографию папы, которая сейчас стояла у меня на заставке.

— Ты на него похожа.

— Угу. Все так говорят, — я тоже посмотрела на фотографию, прежде чем убрать телефон обратно в карман. Будто давно не видела серые глаза, похожие на мои, и добрую улыбку в уголках губ. — Хотя, наверное, уже не очень хорошо помню. Самое яркое воспоминание о нём, это так, как мы ремонтировали нашу машину. Постоянно. Не знаю, то ли она всегда была сломана, то ли папа пытался довести её до какого-то совершенства, но он постоянно ковырялся в ней. Придёт с работы, поужинает, и потом мы спускались во двор, где я была на подхвате и подавала ключи. А поздно вечером светила ему фонарём, пока мама ругала нас, выглядывая из окна. А потом он умер. Несчастный случай. Мне толком никто ничего не объяснял, но из разговоров взрослых я поняла, что его сбил какой-то большегруз, который сдавал назад. Вот… кхм, — я поймала отражение луны в черном чае и сосредоточила внимание только на нём, чтобы отбросить все эмоции и остаться в роли безучастного рассказчика. — А потом появился отчим. Очень быстро. Мне кажется, даже двух месяцев не прошло со дня похорон папы. Мама просто однажды ночью пьяная привела его. И всё. И он остался. Сначала я приняла его в штыки, конечно. Но он старался быть хорошим, дарил подарки мне и маме. Мама плакала и просила его принять. Я согласилась. Лишь бы она не плакала. Думала, ей правда тяжело. Они поженились, он начал требовать, чтобы я называла его папа. Этому я сопротивлялась, наверное, даже сильнее тому, что он теперь живёт с нами всегда. И он начал меня бить. Сначала несильно, аккуратно и пока не видит мама. Просил, не рассказывать ей. А потом ударил меня при ней. Ну, и, видимо, понял, что ему за это ничего не будет, потому что мама никак на это не отреагировала, и начал бить уже на постоянной основе. И меня, и маму. Он её даже беременную бил. Потом появилась Катя, он немного отвлёкся на неё, начал играть в хорошего папу, но надолго его не хватило. Они пили, за Катей смотреть оставалась я. Иногда пропадали на неделю или приводили компанию к нам в квартиру. А мне лет двенадцать, Кате год… Короче, это был ад. Пьянки, постоянные драки, у меня на руках Катя, а я ещё бегаю защищать маму, чтобы он её не бил. Тогда я её ещё жалела. Я её и сейчас жалею, в общем-то, но иногда я и сама слышу, как она напрашивается. Но мне, всё равно, прилетало чаще и больше. Меня тоже пытались воспитать, — усмехнулась я невесело и мельком глянула на мужчину, который слушал меня настолько внимательно, что, казалось, за всё это время даже не шевельнулся ни разу. — Так что шрамов у меня тоже достаточно, но они, в основном, на ногах, на коленях. Со временем я поняла, что ему важно довести меня не просто до слёз, а до истерики. Он бил меня до тех пор, пока в меня… не знаю… не вселиться какой-то демон, из-за которого я начинала истошно кричать и пытаться с ним драться. Он всегда с этого веселился, находил забавным. Дразнил. Поняв это, я просто перестала плакать при нём. Совсем. Научилась сдерживать слёзы, даже тогда, когда было очень больно. А потом смеялась уже я, когда он начинал злиться ещё сильнее, видя вместо слёз улыбку. Я, наверное, мазохистка, но эта злость в его поросячьих глазах на красном лице реально доставляла мне удовольствие. Я понимала, что я его сделала. Не физически, так морально — точно. Наверное, с тех пор я и разучилась плакать на людях. Плачу только когда одна: в туалете или в комнате ночью, но, чтобы под одеялом.

— Кусаешь губы и терпишь? Оттуда эта привычка?

— Губы? — я машинально поджала их прошлась кончиком влажного языка. — Я недавно думала об этом. После ваших слов о том, что я жую губы, когда вру, — напомнила я с улыбкой. — Это осталось от папы. Чтобы нас не ругала мама и не загоняла домой, мы в киоске недалеко от дома покупали свежий хлеб и масло в ванночке. Я не помню, как оно называлось. Помню только, что там на крышке была нарисована коровка, и оно било очень вкусным. Самым вкусным и мягким. И у папы в машине, в бардачке, была маленькая стеклянная банка с сахаром. Так вот, чтобы мама нас не загоняла домой, мы делали бутерброды с маслом, посыпали их сахаром и ели, сидя на капоте. Много разговаривали. Обо всем. Папа всегда меня слушал. Я знала, что ему действительно важно и интересно всё, о чем я говорю. А потом бутерброды заканчивались, и мы с папой снова брались за бесконечный ремонт нашей машины. А на губах, в уголках или по контуру, всегда оставались сладкие кристаллики сахара. И, вроде, уже давно поели, уже снова проголодались, а всё равно сладость тех бутербродов ещё осталась. Не знаю… — повела я плечами. — …может, я снова пытаюсь найти этот сахар, каждый раз закусывая или облизывая губы. Но ничего не нахожу. Ну, кроме того, что они постоянно обветренные, болят и чешутся. А чтобы не плакать, я просто сжимаю челюсти. И думаю не о том, как мне больно или обидно, а о том, как ненавижу. Для отчима у меня ненависть, а для всех других, наверное, юмор. Проще отшутиться, чем рассказать слёзную историю своей жизни. Ненавижу, когда кто-то видит мои слёзы.

Даже сейчас, закончив черный, как ночь, рассказ о себе, я улыбнулась.

Посмотрела на Константина Михайловича, который, шумно вздохнув, подался вперед. Уперся локтями в свои колени и поймал мой взгляд.

— Раз уж этой ночью мы максимально друг перед другом разделись, предлагаю перейти на «ты». Разумеется, только вне стен универа.

— Вы хотите перейти на «ты» после того, как мы увидели, насколько мы внутри уродливы? — повела я бровью, грустно улыбнувшись.

— Мы не уродливы, Алён. Мы покалечены. Это разные вещи. Уродливы те, кто с нами это сделал.

Я опустила взгляд и молчаливо повела плечами.

Он прав, но согласиться полностью с его словами я не могу. Я знаю, что я далеко не белая и пушистая. Моя грубость тоже делает меня уродливой, хоть и проявляется она в те моменты, когда я пытаюсь защитить себя или сестру. Наверняка существуют другие методы самозащиты, не включающие в себя повышенные тона и драки, но им меня никто не учил. Я умею разговаривать только на языке обидчика. К сожалению.