Столкнувшись с англичанином в городе, люди имеют обыкновение составлять неблагоприятное мнение о его общественном характере. В огромной столице он либо с головой погружен в дела, либо разбрасывается на тысячи занятий, поглощающие время, мысли и чувства. Поэтому на его лице слишком часто застывает выражение спешки и рассеянности. Где бы он ни находился сейчас, уже торопится куда-то еще. Стоит ему заговорить о чем-то, как разум перескакивает на что-то другое. А нанося визит, он высчитывает в уме, как сократить время, чтобы успеть нанести все визиты, запланированные на утро. Необъятная столица вроде Лондона предсказуемо превращает людей в скучных эгоистов. Беглые, мимолетные встречи позволяют лишь накоротке поболтать о банальностях. Они представляют собой лишь холодный фасад характера, его богатство и радушие не находят времени, чтобы оттаять.
И только в деревне естественным побуждениям англичанина есть, где разгуляться. Он с радостью отрывается от холодных формальностей и негативной корректности города, отбрасывает привычку к робкой сдержанности, становится веселым и чистосердечным. Он окружает себя удобством и изяществом светской жизни, избегая ее ограничений. В его поместье нет недостатка всего необходимого для серьезного досуга, возвышенных удовольствий или сельского моциона. Книги, картины, музыка, лошади, собаки и спортивный инвентарь всякого рода – все это под рукой. Он не накладывает никаких ограничений ни на своих гостей, ни на себя самого, но следуя истинному духу гостеприимства, предоставляет право пользования и каждому позволяет вести себя, как заблагорассудится.
Осведомленность англичан в обработке земли и так называемом ландшафтном садоводстве не имеет себе равных. Они внимательно изучили природу и развили в себе потрясающее чутье ее прекрасных форм и гармоничных сочетаний. Эти прелести, которые в других странах природа расточает на безлюдные дебри, в Англии группируются вокруг домашних очагов. Англичане сумели ухватить ее робкие, застенчивые благодати и внедрить их, словно волхвы, в своих сельских усадьбах.
Нет ничего импозантнее английских парковых пейзажей. Широкие лужайки, расходящиеся в стороны коврами яркой зелени, группы могучих деревьев тут и там с пышными шапками листвы. Важная помпезность рощ и опушек, по которым бесшумно бродят стада оленей. Удирающий в поисках убежища заяц или внезапно взлетающий из-под ног фазан. Ручей, обученный извиваться как в условиях дикой природы и впадающий в зеркальное озерцо, потаенный пруд, отражающий колыхание древесных крон, с прилипшим к груди желтым листом. Форель, бесстрашно рыскающая в прозрачных водах. Какое-нибудь полевое капище или лесная статуя, позеленевшие от возраста и сырости, придающие уединенному месту атмосферу классического храма.
Таковы лишь немногие черты паркового пейзажа. Однако, больше всего меня восхищает творческая даровитость, с которой англичане украшают неброское жилище среднего достатка. Самое примитивное жилье, самый бесперспективный и скудный земельный участок превращаются в руках англичанина, наделенного вкусом, в райский уголок. Острым, проницательным взглядом он мгновенно ухватывает его потенциал и рисует в уме будущий ландшафт. Бесплодный надел обретает под его руками прелестный вид, при этом искусные действия, приводящие к этому результату, практически неразличимы. Подкормить и подправить одни деревья, аккуратно подрезать другие, красиво разместить цветы и растения с мягкой, изящной листвой, укрыть зеленый склон бархатистой травой, оставить промежуток, чтобы открывался вид на голубую даль или серебристый блеск воды, – все это делается с тонким вниманием, всепроникающим, но спокойным усердием, напоминающим последние волшебные мазки, которыми художник завершает свой шедевр.
Проживание в деревне состоятельных и утонченных людей придает сельскому укладу хороший вкус и изысканность, проникающие даже в низшие классы. Каждый поденщик ухаживает за своим домиком под соломенной крышей и участочком земли. Подстриженная живая изгородь, делянка травы у порога, небольшой цветник с деревянным бордюром, растущая вдоль стены и свешивающая свои соцветия с садовой решетки жимолость, цветочный горшок на подоконнике, остролист, расчетливо посаженный рядом с домом, чтобы скрасить зимнюю тоску и внести оживление у камина напоминанием о летней зелени, – во всем этом проявляется влияние вкусов высших слоев общества, проникающих на самый низкий уровень общественного сознания. Если, как поют барды, любовь находит отраду в хижине, то, должно быть, имеют в виду хижину английского крестьянина.
Пристрастие высших классов Англии к сельской жизни оказывает мощный целебный эффект на национальный характер. Я не знаю более изысканной породы людей, чем английские джентльмены. Вместо изнеженности и вялости, характерных для мужей высокого звания большинства стран, они демонстрируют сплав изящества и силы, крепость фигуры и свежесть лица, которые я склонен приписывать обилию времени, проводимого под открытым небом, и готовности к активным загородным развлечениям. Физическая закалка порождает здоровый настрой разума и духа, мужественность и простоту манер, которые даже сумасбродство и беспутство города не могут извратить и до конца разрушить. В деревне различные сословия, похоже, легче сближаются и с большей готовностью перемешиваются и благотворно влияют друг на друга. Их различия не проявляются так отчетливо и непреодолимо, как в городах. Принцип разделения собственности на небольшие поместья и фермы определил упорядоченную расстановку по ранжиру от титулованной аристократии, включая сословия мелкопоместного дворянства, мелких земельных собственников и зажиточных фермеров, до наемных аграрных работников. В то время как эта система объединила диаметрально противоположные части общества, она породила в каждом сословии дух независимости. Надо признать, что в наши дни это не так повсеместно выражено, как прежде, – крупные имения в периоды бедствий поглощали более мелкие и в некоторых частях страны почти полностью уничтожили живучую прослойку мелких фермеров. Но это, как мне кажется, лишь временные перебои во всеобщей системе, упомянутой выше.
В сельском труде нет ничего грязного и унизительного. Он открывает перед человеком сцены величия и красоты природы, дает время заняться собственными мыслями, поддержанными влиянием самых чистых и возвышенных внешних обстоятельств. Такой человек, возможно, прост и грубоват, но отнюдь не пошл. Поэтому человек из высшего света в отличие от случайных встреч с городской чернью не находит ничего отталкивающего в общении с низшими сословиями в деревне. Он отбрасывает отстраненность и сдержанность, с радостью пренебрегает различиями в положении и предается честным, искренним удовольствиям простой жизни. Воистину, деревенские увеселения еще больше сплачивают мужчин, добрая собака и охотничий рог перемешивают все ощущения в единую гармонию. Я вижу в этом причину, по которой дворянство в Англии вызывает у низших сословий меньше неприязни, чем в других странах, и по которой последние готовы терпеть множество нужд и крайностей, не ропща на неравное распределение богатства и привилегий.
На счет смешения культурных и сельских слоев общества можно также отнести пасторальный дух, пронизывающий британскую литературу, частое использование сцен сельской жизни, несравненные описания природы, изобилующие в британской поэзии. Начало положил «Цветок и лист» Чосера, который принес в гостиные свежесть и запахи росистых полей. Пасторальные поэты других стран пишут о природе, как будто нанесли ей случайный визит и бегло вкусили ее прелестей. Британские же поэты жили, полностью в нее погрузившись, проникали в ее самые тайные уголки, наблюдали за ее мельчайшими капризами. Струя фонтана не задрожит на ветру, листок не зашуршит на земле, алмазная капля не упадет в поток, робкая фиалка не дохне́т ароматом, маргаритка не раскроет румяные лепестки утреннему солнцу, не будучи замеченными увлеченным и тонким наблюдателем и включенными в какое-нибудь прекрасное нравоучение.
Эффект, произведенный увлеченностью изысканных умов сельскими занятиями, преобразил лик страны. Бо́льшая часть острова равнинна и была бы унылой, если бы не культурные украшения. Благодаря им он унизан и инкрустирован дворцами и замками, расшит парками и садами. Здесь не так много величественных и впечатляющих видов, зато много небольших домашних сцен сельского покоя и потаенной тишины. Каждый старинный фермерский дом и обросший мхом коттедж сам себе картина. Дорога постоянно петляет, вид перемежают рощи и живые изгороди, и глаз радуется непрерывной череде малых, пленительно очаровательных ландшафтов.
Однако, главное обаяние пейзажу Англии придает пронизывающее его нравственное чувство. Оно ассоциируется в умах с мыслями о порядке, покое, мудрых, устоявшихся принципах, стародавних традициях и уважаемых обычаях. Все вокруг кажется плодом многих веков размеренного, мирного бытия. Поддерживаемая в безупречном состоянии старая церковь с архитектурой глухой старины – низким, массивным порталом, готической башней, ажурными оконными переплетами и витражами, величавые монументы воинов и героев прежних времен, предков нынешних хозяев земли, могильные плиты с именами целых поколений отважных йоменов, чьи потомки до сих пор пашут все те же поля и преклоняют колена перед теми же алтарями, резиденция приходского священника – затейливая, несимметричная громадина, отчасти сохранившая древний вид, но отремонтированная и переделанная в соответствии со вкусами разных эпох и жильцов, калитка и дорожка, согласно незапамятному праву прохода по чужой земле ведущие с погоста через ласкающие глаз поля, вдоль тенистых живых изгородей, соседская деревня с почтенного возраста коттеджами, общественный луг в окружении деревьев, под которыми резвились прародители нынешнего племени, старинный особняк, стоящий поодаль посреди небольшого надела, но с видом защитника свысока взирающий на окружающий ландшафт, – все эти привычные черты английского пейзажа служат иллюстрацией покоя и оседлой надежности, передачи по наследству доморощенных добродетелей и местных привязанностей, так глубоко и трогательно отражающих нравственный характер нации.
Как приятна картина, когда в воскресное утро колокол рассыпает по тихим полям торжественный перезвон, а крестьяне в своих лучших нарядах, с румянцем на щеках и сдержанными улыбками, неторопливо стекаются по луговым тропам к церкви. Но еще приятнее видеть их по вечерам у порога своих коттеджей, наслаждающихся тихой отрадой и красотой, созданными их собственными руками.
Именно это сладостное ощущение дома, неизменное отдохновение, находимое в домашнем пейзаже, и есть праматерь самых стойких добродетелей и самых непорочных радостей. И я не вижу лучшего способа закончить свои отрывочные заметки, чем процитировав слова современного английского поэта, удивительно метко сказавшего[5]:
Искусство сочинения книг
Если справедлив суровый приговор Синезия: «Похитить труды умерших людей – куда большее преступление, нежели похитить их одежду», то что станется тогда с большинством сочинителей?
Меня не раз удивляла невероятная плодовитость прессы и то, что множество умов, которых Природа прокляла, наградив бесплодием, производят такую прорву публикаций. Однако по мере продолжения жизненного пути человек с каждым днем удивляется все меньше и постоянно находит простые причины, стоящие за великими чудесами. В своих странствиях по столице я случайно наткнулся на сцену, открывшую мне загадку сочинительского ремесла, разом покончившую с моими вопросами.
Одним летним днем я бродил по залам Британского музея с типичной апатией, с какой люди фланируют по музею в теплую погоду – иногда склоняясь над витринами с минералами, иногда пытаясь разгадать иероглифы на египетской мумии, а иногда – почти с таким же успехом – уловить суть аллегорических картин на высоких потолках. Пока я праздно глазел по сторонам, мое внимание привлекла дверь в самом конце анфилады. Она была закрыта, но время от времени отворялась, чтобы украдкой выпустить существо странного вида, обычно одетое во все черное, торопливо семенящее через залы и ничего не замечающее вокруг. Налет загадочности пробудил во мне ленивое любопытство, и я решил преодолеть этот узкий пролив и взглянуть на неведомый берег. Дверь поддалась с легкостью, с какой ворота заколдованного замка впускают безрассудного странствующего рыцаря. Я очутился в просторном зале, уставленном стеллажами с книгами солидного возраста. Поверх шкафов под самым карнизом висело множество потемневших портретов древних авторов. В зале были расставлены длинные столы с пультами для чтения и письма, за которыми сидели бледные, усердные субъекты, внимательно читающие пыльные тома, роющиеся в заплесневелых рукописях и делающие из них массу выписок. В этом загадочном покое царила мертвая тишина, нарушаемая лишь скрипом пера по бумаге да редким глубоким вздохом одного из мудрецов, когда он менял позу, чтобы перевернуть страницу старого тома, – не иначе порождением пустоты и метеоризма, свойственных ученым изыскам.
Время от времени один из субъектов что-то писал на клочке бумаги и звонил в колокольчик, после чего появлялся служка, в полном молчании забирал бумажку, бесшумно выскальзывал из помещения и возвращался, нагруженный увесистыми томами, в которые получатель немедленно вонзал когти и зубы с голодной прожорливостью. Я не сомневался, что набрел на секту чародеев, погруженных в изучение оккультных наук. Сцена напомнила арабскую сказку о философе, запертом в заколдованной библиотеке во чреве горы, выход из которой открывался только раз в год; духи приносили ему книги о всяких тайных знаниях, отчего к концу года, когда волшебный портал вновь открывался, он выходил наружу настолько посвященный в запретное знание, что мог воспарить над толпой и управлять законами природы.
Мое любопытство окончательно проснулось, я шепотом подозвал служку на выходе из зала и попросил объяснить смысл странной сцены, которую я наблюдал. Всего пары слов хватило, чтобы понять, в чем дело. Выяснилось, что загадочные субъекты, которых я принял за чародеев, в основном были писателями, занятыми сочинением книг. Я попал в читальный зал великой Британской библиотеки, неохватной коллекции томов всех эпох и на всех языках, многие из которых теперь забыты и большинство из которых мало кто читал, – в одну из тайных заводей устаревшей литературы, которую часто посещают современные авторы, ведрами черпающие классическую мудрость или «чистый, незамутненный английский язык», чтобы пополнить жидкие ручейки собственных мыслей.
Получив разгадку, я присел в углу и стал наблюдать за этой книжной фабрикой. Я заметил тощее, желчное создание, отбирающее исключительно оправленные в черную кожу поеденные червями тома. Очевидно, он сочинял некий глубокомысленный трактат, который купит любой, желающий слыть образованным человек, чтобы потом поставить его на видное место в своей библиотеке или положить в раскрытом виде на стол и никогда уж в него не заглядывать. На моих глазах писатель не один раз доставал из кармана большой сухарь и грыз его – то ли вместо обеда, то ли борясь с изнеможением желудка, вызванным чтением такого количества сухих трудов, – об этом лучше судить более скрупулезным исследователям, чем я.