Мне стоило немалых усилий и любопытствующих расспросов, чтобы разыскать скромного церковного служку. Пришлось исследовать Крукед-лейн и различные переулки, закоулки и темные проезды, которыми старый город продырявлен, как выдержанный сыр или подточенный червями комод. В конце концов, я напал на след пономаря в углу небольшого дворика, окруженного высокими зданиями, обитатели которого видели столько же неба, сколько видят его лягушки со дна колодца.
Пономарь оказался кротким, уступчивым человечком, привычно отвешивающим смиренные поклоны. Однако в глазах его поблескивал приятный огонек и, когда его об этом просили, он позволял себе небольшую шутку, уместную для человека низкого звания в компании лиц высокого церковного сана и прочих людей, облеченных властью. Я застал его в обществе второго органиста, они сидели врозь подобно ангелам Мильтона, вне всяких сомнений обсуждая высокие материи и церковные дела за дружеской кружкой эля, ибо низшие слои Англии редко обдумывают серьезные вопросы, не прибегнув для прояснения мыслей к помощи кружки холодного пива. Я пришел в тот момент, когда они только что покончили с элем и собирались вернуться в церковь, чтобы исполнить то, о чем договорились, а потому, изложив свою просьбу, получил вежливое позволение их сопровождать.
Церковь Святого Михаила в переулке Крукед-лейн, расположенная недалеко от Биллингсгейта, полна захоронений известных торговцев рыбой. Всякое ремесло имеет свою плеяду славных свершений и созвездие великих мужей, так что памятник великому рыботорговцу прошлого последующие поколения мастеров этого искусства, возможно, чтили с таким же благоговением, какое поэты ощущают на могиле Вергилия или воины у памятника Мальборо либо Тюренну.
Говоря о выдающихся людях, нельзя не вспомнить, что в церкви Святого Михаила хранится прах рыцаря без страха и упрека Уильяма Уолуэрта, столь мужественно зарубившего в Смитфилде бунтаря Уота Тайлера. Герой заслужил свой герб как практически единственный лорд-мэр Лондона за всю письменную историю, прославившийся ратными подвигами, в отличие от суверенов Кокни, известных среди всех правителей наиболее миролюбивым нравом[11].
На прилегающем к церкви маленьком кладбище, там, куда раньше выходило заднее окно «Кабаньей головы», стоит надгробие Роберта Престона, бывшего буфетчика таверны. Почти век минул с тех пор, когда верный виночерпий завершил свой хлопотный жизненный путь и упокоился на расстоянии зова от своих клиентов. Пока я расчищал от сорной травы эпитафию, коротышка-пономарь с загадочным видом отозвал меня в сторону и вполголоса сообщил, что как-то раз в темную зимнюю ночь, когда ветер бушевал, выл и свистел, стуча дверями и ставнями и заставляя бешено вертеться флюгеры, когда живые люди дрожали от страха в своих постелях и даже мертвецы не могли спать спокойно в своих могилах, дух верного Престона, витавший в ту пору над погостом, услышал раздавшийся из «Кабаньей головы» знакомый призыв «Слуга!» и явился среди разгула аккурат в тот момент, когда псаломщик распевал строфы о «погребальном венке
Ошибка в приведенной выше эпитафии была исправлена достопочтенным Стоу. «Поскольку, – говорит он в «Описании Лондона», – плебейская молва раззвонила на весь свет, что мятежника, храбро поверженного сэром Уильямом Уолуэртом, достойным лордом-мэром, звали Джек Строу, а не Уот Тайлер, я счел полезным поправить эти опрометчивые сомнения с помощью свидетельства, найденного мной в достоверных старинных анналах. Вожаком или предводителем черни в первую очередь был Уот Тайлер, во вторую – Джон или Джек Строу, и так далее.» капитана Смерть» к неудовольствию оравы обозных капитанов и адвоката-безбожника и что адвокат, не сходя с места, уверовал в Бога, превратился в рьяного христианина и никогда уж после не кривил душой – разве только для дела.
Прошу помнить, что я не ручаюсь за достоверность этого анекдота, хотя доподлинно известно, что церковные погосты и глухие углы старой столицы кишат беспокойными духами. Любой слышал о Коклэйнском призраке и привидении, охраняющем регалии в Тауэре, до смерти перепугавшем немало храбрых часовых.
Как бы то ни было, Роберт Престон, похоже, был достойным преемником бойкого на язык Френсиса, прислуживавшего на пирушках принца Хела. Престон был не менее скор со своим собственным «сейчас, сейчас, сэр» и превзошел своего предшественника в честности, ибо Фальстаф, чей тонкий вкус никто не осмелится подвергать сомнению, прямо обвинял последнего в подмешивании извести в херес, в то время как эпитафия на могиле Престона отдает должное умеренности его поведения, качеству вина и точности весов[12].
Достойные служители церкви, однако, не поверили в трезвость буфетчика. Второй органист, блестя глазом, отпустил меткое замечание насчет сомнительной воздержанности человека, выросшего среди винных бочек. Пономарь поддержал приятеля, многозначительно подмигнув и с сомнением покачав головой.
Мои поиски пролили много света на историю буфетчиков, рыботорговцев и лордов-мэров, но огорчили меня в отношении главного предмета – картины, изображающей таверну «Кабанья голова». В церкви Святого Михаила такой картины не оказалось. «Слава Деве Марии и аминь, – сказал я. – На сем закончу я свой поиск!» Я был готов с видом обманутого любителя древностей оставить свою затею, как вдруг мой приятель пономарь, заметив мой интерес ко всему, связанному со старой таверной, предложил показать коллекцию ценных сосудов, сохранившуюся с далеких времен, когда «Кабанья голова» служила местом для собраний церковного совета. Посуду держали в приходском клубе, который после упадка старого заведения перебрался в другую таверну по соседству.
Всего несколько шагов привели нас к дому № 12 на Майлс-лейн с вывеской «Масонский герб», за которым надзирал мастер Эдвард Ханиболл, «вояка-забияка»[13] заведения. Маленькая таверна была одной из тех, которыми изобилует центр города, точкой притяжения сплетен и тайных сведений о соседях. Мы зашли в тесный бар, темный оттого, что в этих узких переулках лишь немногие лучи отраженного света с трудом доходят до их обитателей, для кого яркий солнечный день в лучшем случае предстает в виде серых сумерек. Помещение было разгорожено на кабины, в каждой стоял готовый к обеду стол, накрытый чистой белой скатертью. Это указывало на то, что здешние посетители были доброго старого десятка и привыкли четко разделять день на две части, ведь сейчас был только час пополудни. В нижней части помещения без дыма и чада горели угли, над которыми жарилась баранья грудинка. На каминной полке блестела вереница ярких латунных подсвечников и оловянных кружек, в углу тикали старомодные часы. В этом совмещении кухни, обеденного зала и холла было нечто первозданное, ласкающее глаз и возвращающее мысли к старине. Место воистину непритязательное, однако везде царил порядок и чистота, выдающие заботливую руку уважаемой английской домохозяйки. В одной из кабин угощалась группа водоплавающих особей, то ли рыбаков, то ли матросов. Как посетителя с более требовательным вкусом меня провели в маленькую заднюю комнату неправильной формы – я насчитал по крайней мере девять углов. Комната освещалась окном в потолке, была меблирована старинными кожаными креслами и украшена портретом жирной свиньи. Здесь, очевидно, принимали особых гостей – я увидел в углу потасканного господина с красным носом в одежде из клеенки, медитирующего над полупустой кружкой портера.
Старый пономарь отвел хозяйку в сторону и с чрезвычайно серьезным видом передал ей мое поручение. Госпожа Ханиболл представляла собой приятную, пухлую, хлопотливую маленькую женщину – достойную наследницу госпожи Куикли, прообраза всех трактирных хозяек. Она явно была рада услужить и, сбегав наверх в архивную часть дома, где хранились драгоценные сосуды приходского клуба, вернулась с ними в руках, расточая улыбки и книксены.
Первой она подала мне черную лакированную жестяную табакерку гигантских размеров, табак из которой прихожане с незапамятных времен курили на своих собраниях. Реликвию никогда не отдавали в руки посторонних и не пользовались ей по будням. Я принял ее с должным почтением, но зато с какой радостью обнаружил на крышке ту саму картину, которую искал! На крышке коробки был изображен фасад таверны «Кабанья голова», компания гуляк в полном составе сидела у входа за столом в разгаре кутежа, изображенная с той же достоверностью и силой, с какой на табакерках на память предкам запечатлевают генералов и флотоводцев. Во избежание ошибки художник на всякий случай указал под стульями принца Хела и Фальстафа их имена.
На внутренней стороне крышки имелась почти стершаяся надпись, сообщающая, что табакерку подарил сэр Ричард Гор, чтобы прихожане пользовались ей на своих собраниях в «Кабаньей голове» и что она была «отремонтирована и украшена продолжателем его дела, мистером Джоном Паккардом в 1767 году». Таково описание этой возвышенной и досточтимой реликвии, и я сомневаюсь, что просвещенный Мартин Писака в своих размышлениях о римском щите или рыцари Круглого стола в поисках Святого Грааля проявили больше энтузиазма.
Пока я зачарованным взглядом созерцал табакерку, госпожа Ханиболл, крайне довольная вызванным реликвией интересом, вложила в мои руки бокал или кубок, тоже принадлежавший церковному совету и взятый из «Кабаньей головы». Надпись на нем говорила, что он был подарен рыцарем Френсисом Уизерсом. Кубок, по словам хозяйки, представлял собой чрезвычайно большую ценность и считался «античным». Заключение хозяйки поддержал красноносый господин в клеенке, в котором я заподозрил прямого потомка удалого Бардольфа. Он вдруг очнулся от созерцания пивной кружки и, бросив на кубок взгляд знатока, воскликнул: «Так точно! У того, кто сделал энту вещь, голова больше не болит».
Та важность, какую нынешние церковные служители придавали сувениру давно отшумевших кутежей, поначалу озадачила меня. Однако, ничего так не обостряет восприятие, как изучение древности – я немедленно сообразил, что это был тот самый «золоченый кубок», на котором Фальстаф принес фальшивую клятву любви к госпоже Куикли и который как свидетельство серьезности брачных намерений, несомненно, был включен ей в число своих памятных сокровищ[14].
Хозяйка рассказала длинную историю о том, как кубок переходил от поколения к поколению. Она также развлекла меня множеством подробностей из жизни достойных членов церковного совета, тихо заседавших на тех самых стульях, что до них занимали шумные гуляки Истчипа, и, подобно многим критикам, окуривавшим имя Шекспира клубами дыма. Я не буду их здесь приводить – моим читателям такие вещи не так интересны, как мне. Достаточно упомянуть, что соседи – все как один в Истчипе – считали, что Фальстаф и его веселая компания реально здесь жили и пировали. К тому же среди самых старых завсегдатаев «Масонского герба» до сих пор в ходу несколько унаследованных от дедов преданий о Фальстафе. Мистер Мʼкаш, ирландский парикмахер, лавка которого расположена на месте бывшей «Кабаньей головы», всегда имел наготове набор невозмутимых шуток о толстяке Джеке, не попавших в книги, которыми до упаду смешил своих клиентов.
Я повернулся к своему спутнику пономарю, чтобы задать новые вопросы, и обнаружил его глубоко погруженным в размышления. Голова служки немного свесилась на один бок, с самого дна чрева выскользнул тяжкий вздох, и, хотя я не увидел дрожащих на ресницах слез, предательская капля скатилась из уголка рта. Я проследил за взглядом служки через открытую дверь – он тоскливо созерцал вкусную баранью грудинку, ронявшую в очаг сочные капли.
До меня дошло, что в пылу своих мудреных поисков я лишил беднягу обеда. Мой живот сочувственно буркнул, я вложил в ладонь служки малый знак моей благодарности и доброты и вышел, сердечно распрощавшись с ним, госпожой Ханиболл и клубом прихожан Крукед-лейн, не забыв обносившегося красноносого знатока в клеенчатой шляпе.
Итак, я представил свою «короткую и длительную драму»[15] об этом занимательном исследовании. И если вышло слишком куце и неудовлетворительно, то виной тому моя неопытность в данном литературном жанре, получившем в наши дни заслуженную популярность. Я понимаю, что более искусный биограф бессмертного барда раздул бы материал, которого я коснулся мимоходом, до товарных размеров, включив жизнеописание Уильяма Уолуэрта, Джека Строу и Роберта Престона, заметки о видных рыботорговцах из прихода Св. Михаила, большую и малую истории Истчипа, байки госпожи Ханиболл и ее красавицы дочери, которую я здесь даже не упомянул, не говоря уже о девице, следившей за бараньей грудинкой (кстати, хорошенькой особе с изящными ступнями и щиколотками), оживив все это восстанием Уота Тайлера и осветив заревом великого лондонского пожара.