— Ну-ну, — добродушно хмыкнула Саша, — посмотрю я, как у вас это получится.
— Ты… ты говоришь серьезно? — ахнула Изабелла Наумовна, схватила Сашу за руку и усадила рядом с собой. Подняла ее подбородок, вглядываясь в лицо: — Детонька моя, да что на тебя нашло такое?
— Нашло, — сказала Саша, — и оно такое огромное, что не помещается у меня внутри! Мне хочется кричать на всю округу, хочется каждой белке в лесу рассказать, какой Михаил Алексеевич удивительный. В нем столько самоотверженности, столько доброты, столько понимания, что у меня даже сердце болит. Так бы и… Господи! Он же думает, что я ему отказала! — осознала Саша вдруг с ужасом.
Изабелла Наумовна вдруг расхохоталась истерически, да так, что у нее на глазах слезы выступили.
— Бедный, — простонала она, утирая их, — бедный Михаил Алексеевич! Он ведь даже не понимает, с какой взбалмошной девицей связался!
Саша обежала все дворовые постройки, заглянула на старую конюшню, на ту, которая строилась, во флигель и почти отчаялась.
А ну как он ушел, гонимый ее дуростью, куда глаза глядят?
Где ей тогда ясного сокола искать? Сколько посохов изломать? Сколько сапогов истоптать?
Дрожа от нетерпения, раскаяния и страха, она догадалась посмотреть в хозяйственных клетушках и нашла, наконец-то нашла свою пропажу в кладовой, где хранились мука и зерно.
Отрешенный Михаил Алексеевич стоял над открытым ларем, тусклый свет из низких и маленьких оконцев придавал его лицу особенно сумрачный оттенок.
— Муки бы еще надобно, — бесцветно проговорил он, когда Саша, запыхавшаяся, распахнутая, растрепанная, ворвалась внутрь.
— Простите меня, — выпалила она, — я невыносима!
— Ничего, — ответил он, — я просто размечтался, старый дурак.
— Старый, разумеется, старый, — сказала Саша, шагнула вперед, досадуя на ларь, разделявший их. — Но подумайте вот о чем: а не оказалось ли ваше проклятие благословением?
— Благословением? — переспросил Михаил Алексеевич натянуто. — Мимолетная иллюзия, похожая на яркую бабочку, чей век скоротечен. Я потянулся за блуждающим огоньком, а теперь ведь и сам не знаю, кем являюсь. И кем проживу остаток жизни. И сколь продлится этот морок. И морок ли это. Ворованное, Саша Александровна, не может быть благословлено, а я ощущаю себя самозванцем, которого вот-вот разоблачат.
— Остаток жизни, какой бы они ни была, кем бы вы ни были — стариком, красным молодцем или чудищем лесным, вы проведете супругом моим, — медленно, присягая ему, себе на венчание их, торжественно и твердо отчеканила Саша. — Я ведь и сама, похоже, не пойми что — то ли чужое орудие, то ли нечисть, чертей гоняющая, то ли просто очарованная вами девица. Хотя, — добавила она честно, с восторгом наблюдая, как оживает лицо Михаила Алексеевича, — я бы предпочла, чтобы вы остались в том обличье, в котором теперь. Мне даже ваш нос-картошка нравится!
Он невольно рассмеялся, обошел ларь, обнял ее, отчего Саша снова перетекла в разнеженно-трепещущую ипостась.
— Один раз в жизни, — глухо выдохнул он, — я позволю себе быть безрассудным. И буду молиться о том, чтобы вы не пожалели о своем решении ни на минуту.
— Доверимся судьбе, — предложила Саша. — У меня душа разрывается от того, как вы переживаете обо всем. Что толку думать и гадать?
— Вы отважнее меня, — заметил он, и похвала в его голосе пролилась на нее теплым медом, — решительнее и, кажется, мудрее. Что толку было жить так долго, если я со всех сторон проигрываю юной барышне?