— Не очень-то. Они счастливы?
Я отворачиваюсь.
— Не знаю, Люк, есть ли у моей дочери врожденные гены счастья. Она любит свою семью, и ей нравится быть матерью, но я не знаю, способна ли она обрести настоящий внутренний покой. Она постоянно сражается против всех и вся. Особенно против меня. В ней есть… ожесточенность. Неиссякаемая ярость, которая постоянно закипает под крышкой. Она… — Я умолкаю, когда глаза Люка закрываются, а его дыхание становится более глубоким.
— Продолжай, — шепчет он с закрытыми глазами. — Я слушаю.
— Иногда мне кажется, что в ней с подростковых лет появилась какая-то тяга к самоуничтожению. Ей почти удалось, когда она сорвалась со скалы и сломала позвоночник.
Его глаза раскрываются. Он смотрит на меня.
— Она парализована от пояса и ниже, — поясняю я.
— Значит, она занялась скалолазанием?
Я киваю и облизываю губы.
— Где-то с шестнадцати лет. С годами она стала предпринимать все более рискованные и технически сложные восхождения, а потом, словно демон, начала штурмовать северные маршруты подъема на Чиф-Маунтин. Как будто она
Он довольно долго молчит.
— Значит, у нее есть дети. Ты теперь бабушка.
— Только на бумаге. У нее две дочери. Лили сейчас три года, а Дейзи почти пять лет. Они едва знакомы со мной. Мэдди так и не простила меня за… — Я вдруг понимаю, что не могу этого сказать.
— Ты хочешь сказать, за меня. За нас. За тот самый раз.
Я киваю, сплетая и расплетая пальцы.
— Она сражается со мной еще ожесточеннее, чем сражалась с Чиф-Маунтин.
Люк тянется к моей руке. Я беру его за руку и держу; этот контакт что-то успокаивает во мне, и я утихаю.
— Расскажи про подкаст. Ты ведь ради этого пришла?
— Я пришла увидеться с