– Давай.
Наверное, он скупил половину сельского магазина. Повезло продавщице…
После бани меня охватило состояние какой-то отстранённой лёгкости. Я под командованием тёти разбирала и раскладывала продукты, пока тётушка накрывала на стол.
– Надо же отметить окончание уборки картошки, – приговаривала она, выставляя на стол разносолы. На плите томились щи, а в духовке – картошка с мясом.
Хлопнула дверь. Ярослав явился чистый, румяный, с влажными волосами и в клетчатой фланелевой рубашке, которую тётя выдала ему из своих запасов. Тётя эту рубашку брала явно с прицелом, чтобы надевать под нее что-то для тепла. На Ярославе она сидела в обтяг. Я вспомнила лосины и треснувшую на плече майку в день нашего знакомства и поняла, что жизнь мчится кругами, делая при этом немыслимые зигзаги. Только держись, не сорвись с орбиты…
Мы сели за стол. Тётушка достала из холодильника початую бутылку беленькой, Ярослав отказался. Тётя не слишком расстроилась, сама хлопнула рюмашечку – за успешный сбор урожая, – и мы принялись за обед. Доедая тарелку наваристых щей, тётя рассказывала про своё житье-бытьё, про соседей, про Валентину и ее детей, пересказывала деревенские сплетни. Огарёв слушал, поддакивал, задавал вопросы – так, будто ему действительно интересно. Вскоре тётя водрузила на стол самовар. Подала варенье.
И тут я уронила чашку.
Тётину любимую, зелено-фиолетовую, в крупных розах. Я охнула, у меня задрожали губы. Тётушка говорила, что это любимая чашка моей бабушки, берегла ее как память. А я, дура криворукая, грохнула. Вдребезги. Я смотрела на осколки чашки. Они стали быстро расплываться у меня перед глазами. Я заплакала.
– Так! – неожиданно громко раздался тёткин голос. – Сил моих нету это всё терпеть. Вот ей-богу, сейчас запру вас вдвоём на засов! И не отопру, пока…
– Пока дым белый из трубы не пойдёт? – хмыкнул Ярослав.
– Пока вы промеж себя не договоритесь! – повысила голос тётя. Она подсела ко мне. – Ну не убивайся ты из-за этой чашки, бог с ней, Тонечка… Это ведь только посуда и более ничего. – Она взяла меня за подбородок и посмотрела в глаза. – Ну скажи ты ему. Скажи первая. Сама. Он же не в жисть первый не сообразит. Ну сколько же можно друг друга мучать?
– Про что сказать-то… – начал Ярослав и замолчал.
А я вдруг поняла. Что права тётя. И надо сказать. И будь что будет.
Я вытерла слёзы. Посмотрела на Ярослава. Он сидел спокойно и смотрел на меня. Руки у него лежали на скатерти. У него красивые руки. Крупная ладонь, длинные сильные пальцы. На безымянном будет очень красиво смотреться обручальное кольцо.
А дальше я действовала в каком-то помрачении рассудка. Наверное, я окончательно потеряла голову, потому что наклонилась и поцеловала Ярославу руку. А потом легла на нее щекой и тихо сказала:
– Я тебя люблю.
Повисла тишина. Такая… звонкая тишина. Абсолютная. Даже мухи не жужжали и не бились в стекло. Я оглохла от тишины.
– Антонина Петровна, что вы там давеча говорили про «запереть на засов»? Нам… поговорить надо с Тоней, – сказал негромко Ярослав.
– Запереть, что ли? – послышался чуть сипловатый голос тёти.
Я лежала щекой на руке Ярослава и ни о чем не думала. Мне было очень хорошо. И легко. Будь что будет…