С каждым шагом она чувствовала, что удаляется от него. Дуняша остро чувствовала запах осени, шум вокруг и как ветер выбивает из узла прядь ее волос. У кого-то проходящего мимо заиграл телефон, и это была мелодия из «Шербурских зонтиков», и Дуня подумала, что если сейчас снять ее крупным планом – с этими выбившимися волосами, и мелодией, и оставшимся позади мужчиной, то получится настоящее французское кино. Главное, идти, не останавливаться, не опускать голову и не оборачиваться. Но, дойдя до дверей, она все же не выдержала – оглянулась, ожидая увидеть опустевшую площадку и другую машину на месте мерседеса. Но Илья стоял там же, только в стороне от общего потока, и курил, глубоко затягиваясь и смотря на небо.
Здесь совсем другая осень. Совершенно золотая. Наверное, потому, что она в городе, который является частью Золотого кольца России. А может, потому, что здесь совсем иной ритм. Позволяющий во всех красках разглядеть то богатство, которое достала из своих сундуков Госпожа Осень.
Путь от гостиницы, где жил Иван, до Дома творчества, в котором обосновался фотокружок, проходил через парк. И раз за разом Ваня отмечал переливы оттенков листвы берез, кленов и яблонь и красное крошево рябин. Каждый день что-то менялось в этой картине. Удивительно.
Владимир открыл для Тобольцева вообще много удивительного. Он учил. Его учили.
Иван не ломал себе голову над тем, как и что будет говорить своим, так сказать, ученикам. Решил, что разберется на месте.
Импровизация – лучший метод. С некоторыми допущениями так оно и вышло.
Дети как дети. Подростки, двенадцать-четырнадцать лет в основном. На диво увлеченные. Хотя нет, не диво. Их наставник был настоящим фанатиком своего дела и ребят заразил. Собственно, поначалу Иван не мог сообразить, чему может их научить. Базовые вещи они умели делать, а лезть в дебри… Так в какие именно дебри? А потом, раз за разом, за его рассказами обо всем подряд – об Африке, о Вьетнаме, о спортивных и других мероприятиях, на которых Ивану приходилось работать, за неизменными каждодневными чаепитиями и просмотром работ… В общем, дней через пять началась работа. Работа, которая Тобольцеву ужасно нравилась. Так нравилась, что даже с «Иваном Иванычем» смирился. С легкой руки Миши, похоже, это обращение прилипло к нему окончательно.
Он быстро привык к тому, что постоянно не один. К бесконечным «Иван Иваныч, а посмотрите!». К тому, что чуть ли не каждый вечер его провожали до гостиницы. К бесконечным расспросам и рассказам. К звонкам и детским голосам в телефоне. Это было здорово. Непривычно и ужасно здорово.
И то ли к месту, то ли нет, но вспоминалась теперь часто работа деда в театральном кружке. И мамина музыкальная школа. Прорезались-таки гены педагогические. Там, где вовсе не думалось. Это тоже было неожиданно. И тоже ужасно здорово.
А еще Иван сам внезапно снова, спустя годы, примерил на себя роль ученика. Друг Юрия Валентиновича оказался не только превосходным фотографом, но и коллекционером. И несколько вечеров Тобольцев провел в гостях у своего нового знакомого, изучая его сокровища, среди которых были даже аппараты начала прошлого века. Но больше всего Ивана поразил «Фотокор», с которым отец его нынешнего владельца прошел с Первым Белорусским всю войну. Просто держать эту камеру в руках было самой настоящей честью.
Кроме того, Тобольцев понял, что он все-таки из поколения фотографов, изначально испорченных новыми технологиями. И хотя все говорят, что цифра победила пленку, Иван на собственном опыте убедился: компьютер фотоаппарата, делающий современные снимки, умеет не все. Понял это, когда нес на плече тяжеленный деревянный штатив с камерой и устанавливал его в небольшой комнате, служившей съемочным павильоном. Когда расправлял фокусировочные меха, которые, как он теперь знал, фотографы раньше называли «суфле». Когда снимал крышку с объектива и прятался за куском черной ткани. В этом было таинство. В этом было, черт побери, волшебство! И снимки получались совсем другие. С совершенно иной пластикой изображения.
Иногда ему хотелось с кем-то поделиться своими открытиями. С Филом, например. Но это желание быстро гасло. Иван был признателен Тину и Росе, которым оставил свои новые контакты, за то, что не нарушали эту Ванину иллюзию другой, немосковской жизни. Не звонили, не писали сообщений. Только исправно лайкали его редкие фото в инстаграм, давая понять, что рядом. И за это он им был на самом деле очень благодарен. Ивану было так хорошо и спокойно в новой жизни. В размеренном осеннем владимирском ритме с детскими голосами, старыми фотоаппаратами и неспешными прогулками через парк. Правда, удивительно хорошо было. Если бы ночами не накатывала тоска.
В безликом гостиничном номере, в который он, как правило, приходил только спать на жестковатом матрасе и безупречно гладкой простыне, время отматывалось назад: растерянная девушка в сером платье рядом с красной машиной; голубой пеньюар, веснушки и пластырь; мороженое в Александровском саду и красный торт. Поцелуй. Переписка по телефону. А потом весь этот несмешной водевиль с Росей и, как следствие, та ночь, про которую Иван сам решил, что она – начало чего-то нового и удивительного между ним и Дуней. А для нее… Он так и не понял, чем эта ночь стала для нее. Но звонок Тина и взявший трубку мужчина дали очень точную точку отсчета.
Отсчет дней и ночей, полных чувств, которых раньше не было в жизни Ивана. А теперь одарила его Дуня. По-царски одарила. Все он испытал сполна. Повисел на дыбе острой ревности, побывал в тисках глухой обиды, его напополам разрывало осознание безответности и бесполезности. И ударом кнута танго – крушение надежды. Последней надежды удержать в руках свое хрупкое сказочное счастье.
Разве ты не знала, о Царица, что пытки запрещены Генеральной Ассамблеей ООН? За что ты так со мной?
Он жил, работал и ждал. Когда отболит и пройдет. Должно же отболеть в конце концов? Но дни шли за днями, а ничего не менялось. Болело все так же сильно. Ровно. Смертельно просто.
Неожиданная встреча с Ильей принесла временное облегчение. Конечно, Дуня понимала – одним пожатием руки и пятью «прости» не исправить финала их отношений и не загладить свою вину, но на душе стало легче. Ее отпустили. Не молчаливо, когда груз тишины с каждым днем становился все тяжелее, а вот так – открыли дверцу и сказали: «Лети».
Только Дуня не полетела. Для полета нужны крылья. И маршрут. У Дуни были только слезы.
Она все ждала, когда они закончатся – тихие, ночные, двумя тоненькими ручейками на подушку. Каждый вечер. Очень уставала за день от людей, дел, внештатных ситуаций, необходимости разговаривать, вникать в вопросы и принимать решения. Главное было – добраться до дома, где ее все оставят в покое, где можно заварить чай и безмолвно смотреть в окно. А еще яблони. Дуня переживала, как перенесут они надвигающуюся зимовку и как подготовить их к предстоящим холодам и будущему плодоношению. Ей казалось очень важным, чтобы эти деревца однажды стали высокими и сильными, чтобы одаривали наливными яблоками, сочными, вкусными.
Каждый день, прежде чем зайти в подъезд, она подходила к ним и внимательно осматривала стволы, ветви, гладила пока еще не шершавую кору и обязательно шептала ласковые слова. Дуняша была уверена, что деревья слышат, чувствуют ее заботу.
ebooksa