Когда хочется есть, до боли, до рези в животе хочется есть, но каждый проглоченный кусок как тяжелый камень из дальнего сада застревает внутри — ни туда ни сюда. Откусывать новые куски невозможно, пока этот кусок не проглочен, а все вокруг, у кого руки длиннее, хватают еду с общего стола, и скоро ей опять ничего не останется, но тот первый, жадно откусанный кусок застрял в горле — и никуда.
Холод. Резь в животе. След от ступни на снегу.
И серость. Серость всей жизни…
Холод. Резь. Серость. Голод. И снова холод.
Потом холод в один момент заканчивается.
И появляется зной. Палящий, как огонь в очаге. И медленно отогревающий ее.
Зной.
Она оттаивает, как тот осколок льда, который в ее прежней жизни, вырубив из озера, заносят на кухню, и он долго и медленно тает на каменном полу.
Оттаивает и она.
Долго. Медленно.
Растекаясь новыми ощущениями. И появившимися желаниями — в той, прежней жизни и желаний не было, разве что согреться, и всё.
Теперь — хочется пить. Долго-долго пить.
И спать. Долго-долго спать. На чистых простынях спать.
И сидеть в тени.
И смотреть на новые цвета, вдруг возникшие вокруг нее.
Серость заканчивается. Небо становится синим. Всё вокруг зеленым. И оранжевым. Как солнце. Как апельсиновое дерево под ее окном.
После долгого холода и серости она даже не успевает понять, что в здешнем зное с ней случается еще и жар. Сильный жар. После которого такие, как она, не выживают.
Слышит, как кто-то говорит, склонившись над ее кроватью: «Такие, как она, не выживают. И не привязывайтесь!»
Она выживает. Встаёт. И идет. Босиком по раскаленной от июльского зноя каменной террасе. Перезревший апельсин срывается с ветки, падает прямо под ноги, и, треснув от удара о землю, наполняет пространство вокруг восхитительным ароматом.
Она поднимает невиданный плод с земли. Подносит к лицу. Вдыхает. И не верит, не может поверить, что такие ароматы в этом мире бывают.