При виде раздетой проститутки, лежащей на стеганом лоскутном одеяле, которым прикрыта его не первой свежести постель, художник и ученый ведут отчаянную борьбу в сознании юноши.
Ученая часть его достает из памяти всё прочитанное на предмет соития — позы, фазы, научные термины «эрекция», «эякуляция», означающие то, что Лёнька Серый на арго называет «стояк» и «кончить». А часть творческая гонит от себя мысль, что всё может случиться так рационально и пошло — без чувств, без любви, без всего того, что занимает второе место во всей мировой культуре, после религиозной тематики, разумеется. Суммарно Иисус Христос, пророк Мухаммед, Будда и другие боги рангом ниже, по его подсчетам, в напряженном поединке пока одолевают любовь, но исключительно за счет Средневековья, когда плотское в человеке было полностью под запретом, и резкое снижение внимания к божественному в нынешнее революционное время дает надежду, что в этом веке данное неравенство всё же будет нарушено. И любовь возьмет свое.
А пока любовь должна взять свое в теле одного отдельно взятого юноши. И он стоит перед полураздетой девушкой с кудрями цвета спелой пшеницы, замотанными на голове в какой-то невообразимый причесон: «Краля с причесоном дороже!» — горделиво, что не жадный, объяснил Серый. Стоит перед девицей с блеклым, будто стертым личиком, на котором ядовитым пятном проступают нарисованные красной помадой губы, и мучительно решает дилемму, можно ли вот так вступить в соитие с той, которую видишь впервые и к которой ничего не испытываешь?
Так бы и стоял, не откликаясь даже на доносящиеся из-за двери подстегивания Серого — тот время от времени кричит, чтобы Художник не дрейфил, чтобы Художник поторопился, потому как «за такой товар по времени плочено». Но юноша на крики не реагирует, тем более, знает, что «плочено» напечатанными по его клише фальшивыми деньгами, которых не жалко.
Так и стоял бы, но раздетая девушка сама выводит его из морального тупика.
— Вы, ВашБлагородь, ебать меня будете, аль мне так идтить?
Оставив сложный моральный выбор Савве, которого в новой жизни больше нет, юноша спускает штаны и, стремительно прокрутив в голове всё прочитанное в «срамных книженциях», нерешительно подходит к девушке.
Рисунки и описания в тех книжках для практики оказываются малоприменимы. Не понятно, с какой стороны к «крале» пристраиваться? Как собаки и лошади, сзади, но она лежит на спине так, что не понятно, куда свой орган девать?
Так и стоял бы, но девушка сама с постели поднимается. Подходит вплотную, замерзшими руками — с улицы так и не согрелись, хотя на малине всегда жарко натоплено — берет его эрегированный орган и… засовывает куда нужно. Он даже не успевает понять, куда именно. И какое отношение всё написанное в тех книгах имеет к происходящему, понять тоже не успевает.
Понимает только, что попал в неведомое ему измерение.
В котором нет и не может быть начала и конца, хорошего и плохого, правды и неправды, истины и лжи и прочих противоположностей.
В котором не может быть ничего, кроме этой волны, которая зародилась где-то там, у него между ног, и все прошлые разы он мучительно ждал, когда волна отступит, а теперь сам оказывается на ее гребне. И вместе с волной взлетает вверх и опускается вниз, «от наслаждения к стыду», определил бы тот, бывший Савва, которого больше нет. А этот, Художник, «ВашБлагородь», взлетает, пока не достигает самого пика, и всё неведомое, только что пережитое, не вырывается из его горла гортанным криком.
— Разговелся, Художник! — кричит из-за двери честный фраер Лёнька Серый, заплативший за его первый раз фальшивыми деньгами.
Дверь приоткрывается, и полоска света от лампы в большой комнате падает теперь на лицо девушки.
— Идтить мне надобно, — бормочет она, выбираясь из-под Саввы.
Теперь, в этой полоске света, проститутка кажется ему совсем другой, не той, какую он несколькими минутами ранее заставил снять все белье и показать свои половые органы. Ядовитая помада на губах стерлась, «причесон» развалился, и тяжелые растрепавшиеся косы обрамляют тонкие черты юного, почти детского личика.
— Зовут тебя как? — спрашивает он.
— Таки Маруська ж, — отвечает девушка, натягивая пошлые, с колючими дешевыми кружевами панталоны. — Маруся я! С Верхнего селения. Вы ж с хозяйвами до нас приезжали. Игната, брата, с механизмой работать учили…
Светлая девочка Маруся, которая пасла теленка в тот раз, два года назад, когда они в октябре семнадцатого года со станции в имение ехали. Которая годом позже подогнала корову Лушку и привязывала ее к повозке, в которую была запряжена старая лошадь Маркиза, обмененная в Ялте на бриллиант княгини.
— И как? Работает «механизма»? — спрашивает он, чтобы спросить хоть что-то.
ebooksa