Нет, постойте, это не ее поступь он чувствовал, а…
– Париса. Куда мы идем?
Стучали не каблуки, а ее сердце. Каллум слышал грохот ее пульса.
Париса нажала кнопку вызова лифта.
– Мы возвращаемся.
– Возвращаемся? – Вернуться они могли только в одно место, хотя он и не представлял, какой в этом смысл. Париса хотела выйти, как и он. – Зачем?
Париса сунула ему что-то в руку и зажмурилась, сомкнув его пальцы в кулак.
– Париса, какого…
– Как будем там, я все тебе скажу, – пообещала она.
Открылись двери лифта, и Париса отпустила руку Каллума… в которой он сжимал пистолет.
Это немного напоминало медленное погружение в зыбучий песок. Понимание пришло как вспышка молнии, а осознание поразило как оглушительное откровение, подобное хлопку грома, но эффект проявился не сразу, не моментально. Постепенно – так вода утекает в слив ванны.
То есть у Тристана было несколько секунд на то, чтобы осознать происходящее. Эксперимент явно пошел не так. Тристан увидел их, другие миры, и они не походили на двери, на частицы. Они походили на время, вытянутое в бесконечном скругленном пространстве, на кривое зеркало, в котором он разглядел собственное потешное отражение. Как если бы он зевал, вывернувшись наизнанку, а потом возвращался в другую форму, растопленным маслом перетекая из одного мира в другой.
«Постойте, – подумал Тристан, ощутив это, почувствовав, как последние капли не ушли в сток. Его будто обломали в последний миг перед чихом или оргазмом. – Постойте, я же почти достал, я почти дошел!»
Есть! Они доказали! Другие миры, живущие на загривке этого, зарытые в борозды у него на хребте! Наверное, в одном из них Тристан женился на Иден, а в другом его мама жива, а где-то отец все же убил его на берегу Темзы – упс! – зато никому больше не придется сюсюкаться с его проблемами с папочкой.
Наверное, в одном из миров Тристан был счастлив.
Наверное, была причина, по которой архивы не дали ему это выяснить.
Первым делом он подумал не о Либби. Он уже знал, что в каком-то смысле их отношения не будут прежними и что даже если он ее любит, то одновременно капельку ненавидит – ведь она дала ему очередной повод ненавидеть себя. Он всю жизнь ломал голову над вопросами: кто я? Что я? Важен ли я? Есть ли от меня толк? А в итоге стоял, парализованный, затаившись в коридоре, когда она взмахом руки остановила сердце человека. Тристан не предложил ей помощи, но и не одернул.
Его не занимало решение, кому жить, а кому умирать, – да, в конечном счете таков и был Тристан Кейн, настолько отвратительный в моральном плане человек, что даже убийство не имело для него значения, – а снедало его теперь то, как он на это отреагировал. Поддался импульсу застыть на месте и ничего не делать. Тут следовало бы, наверное, сказать о припасенном для него местечке в самом горячем из кругов ада (эта концепция была ему знакома), но он не был хорошим человеком, о чем знал и сам. Будь Тристан хорошим, перестал бы общаться с Каллумом Новой. Не испытывал бы сейчас такого отчаяния, опустошенный потерей потенциального всемогущества, ведь на уме у него было бы иное. Что именно, он не знал, но, может, знал другой он! Может, где-то в ином мире жил Тристан, который завел себе интересные хобби, занимался каждый день медитацией, но этот Тристан ничего не узнает, и вот это-то его и беспокоило. Полгода назад Либби Роудс доказала, что он – человек, который молча останется в стороне, зато теперь, когда он уже хотел что-то сделать, она взяла и отняла у него это.
И все равно вспомнил он не о Либби, а об Атласе Блэйкли, о том, кто два года назад посулил великие свершения. Тогда это показалось дешевым разводом, инфоцыганством. Пришел, видите ли, в офис и убеждает, будто бы он, Тристан, особенный, хотя тот его не считал, не проверил на оружие, не понял, что оружие – это он сам. Но и тогда не испытал обиды. Он увидел шанс открыть иные миры, а теперь, в такой величественный момент даже успел слегка изумиться. Эврика! На него снизошло понимание, благоговение. Восторг и детское упрямство: лишь ему позволено спускать воду в ванной.
Атлас Блэйкли был прав: они одинаковые, они – одно и то же. Мечтатели! Не деятельные, имеющие цель, а пустые, печальные. Наполовину сломленные люди, которые строили планы, потому что не могли сеять ужас – внушать благоговейный трепет, точно пламенноокие ангелы. Они принимали плохие решения, потому что это был для них единственный способ хоть что-то почувствовать. «Теперь я понял! – хотелось кричать Тристану. – Я понял, почему ты заделался богом, ведь иначе ты не мог утолить печаль!» Их одиночество, оно такое хрупкое и мирское, вызывающее жалость, можно сказать, умильное и достойное прощения. Цели и веру вроде их просто так не изменишь и не задавишь. Если такую уверенность положить в основание, на ней можно замок построить, а то и дивный новый мир.
ebooksa